Книга Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах - Фернандо Аррабаль

III

Вскорости я обнаружил, что мои неутомимые и приятные во всех отношениях читатели ничего не знают ни обо мне самом, ни о том, как я учился медицине, – должен сказать, отменно и в западом полушарии. Приходится признаться со всею скромностью, но не умывая рук, что в час моего рождения, невзирая на большое будущее, которое сулил мне этот мир, я был всего лишь младенцем-сосунком. Я научился говорить без малейшего иностранного акцента гораздо быстрее и лучше, чем Пикассо по-французски. О! Если бы я нашел себя в живописи или хотя бы, снизив притязания, в пластической хирургии – ведь не по красивым перьям ценят дичь, а по жирному мясу.

Очень скоро я решил посвятить свой непонятый гений созданию лучшего из миров и жить при этом самой возвышенной любовью.

Но еще в университете я понял, что врачи – это стадо мулов, за исключением тех, кого Мао Цзэдун произвел в доктора медицины после трех недель обучения.

Пять или шесть лет зубрить на медицинском факультете перечень тропических болезней (когда тропиков больше не существует) или же костей поджелудочной железы авиатора – дело не только тяжкое и утомительное, но и антидиуретик почище старого доброго саксофона.

Закончив интернатуру – учился я на полупансионе и без глубоководного скафандра, – я написал свою знаменитую диссертацию о кастрации. Я доказал, что это явление наследственное, как самурайский клич. Ради чистоты результата я упомянул в эпилоге (написанном как пролог) исключение, подтверждающее правило: семью кастратов по всем линиям, которая из поколения в поколение на протяжении семи генераций вовсе не имела потомства, даже побочного. Я посвятил этот шедевр своего ума Сесилии, венчику моему, как вечернее небо прозрачному.

Но университетские профессора отнеслись ко мне без должного внимания, равно как и без кларнета. Тем хуже для них и для Науки. Поэтому мою знаменитую диссертацию постигла участь проклятого гения: она была погребена в молчании с примесью равнодушия, и для полноты картины не хватало только отрезанного уха вашего покорного слуги и его бархатных штанов.

Родители мои обращались со мной как с ребенком; мать до самой своей трагической и скользкой кончины, по сей день памятной мне, хотя я в ту пору отпраздновал свой тридцать шестой день рождения, укладывала меня в постель с куколкой-погремушкой, которая заливала зенки как настоящая. Я не обижался, потому что в эти годы уже имел богатый жизненный опыт, и к тому же камерная музыка никогда меня не раздражала. Мои родители погибли глупейшим и случайнейшим образом, в чем могут убедиться мои благоуханные и просвещенные читатели. Отец, будучи за рулем неблагонадежного автомобиля – даже не гоночного, – одновременно для пущей непринужденности предавался пьянству до положения риз.

Мой злополучный родитель не ведал о пользе воздержания, особливо соблюдаемого с умеренностью. Не знала этого и стена, которая с такой решимостью бесстрашно ринулась навстречу средству передвижения творца дней моих, мчавшемуся на скорости семьдесят три километра в час точно гроб повапленный.

Авария застала счастливицу, произведшую меня на свет, в разгаре семейного скандала. Эта великолепная валькирия с горячей головой жила в ладу с собой, только когда с кем-нибудь ссорилась. После того как они ушли, точно два слегка повздоривших и вусмерть пьяных ангелочка, в лучший мир, мне внезапно открылось, что я больше не сирота. Сесилия, небосвод мой из трепещущих кружев, могла начинать ждать меня, ибо прошлое благоухает сильней, чем куст цветущей сирени.

IV

Одна из особенностей моего романа состоит в том, что он пестрит абзацами, не имеющими с ним никакой связи. Что, однако, не мешает мне вести мой крестовый поход, совсем наоборот и stricte sensu.{3}

В день моей первой встречи с Тео, который неизбежно был и днем нашего знакомства, во мне осторожно шевельнулось предчувствие, когда я увидел его, лежащего, более того, лежачего, точно в Куликовом болоте. Я спросил его, не виделись ли мы раньше на охоте на куропаток в Бирме. С полной горечи улыбкой он ответил, что никогда в Бирме не был. Мне пришлось признать, что и я, со своей стороны, не лучше знаю сию несокрушимую страну, кроме того, никогда в жизни и никоим образом не охотился, хотя не раз, кроме шуток, принимал участие в похоронах сардинки: животных я люблю больше всего на свете и самого себя, как ближнего своего, если не считать дочери соседа Никола. Мы решили, что в Бирме, наверное, познакомились два других человека... но наша дружба проклюнулась из этого недоразумения, точно куропатка из своей раковины, потому что на дворе была ночь, но, как ни странно, шел дождь.

Я думал в ту пору, что когда-нибудь напишу роман вроде этого и расскажу в нем такие невероятные вещи о Корпусе, что все поверят мне железно. А кто усомнится в моем рассказе, пусть придет ко мне потолковать, если осмелится, чтобы я мог плюнуть ему в рожу, сам, без помощи верблюдов обойдусь.

В Корпусе Неизлечимых – так называли его власти с целью высмеять и парализовать мою невыполнимую миссию – не было ни медсестер, ни медбратьев, ни администраторов, ни санитаров, ни нянечек, ни поваров, ни щенков, чтобы нас всех вылизывать. Весь «человеческий фактор» состоял из пациентов и меня самого, поэтому, когда я выносил горшки и вел свой крестовый поход, мыл посуду и делал уколы, хотя бы умозрительные, никто и не думал удивляться.

Даже сам Господь Бог не заглядывал ко мне в Корпус, если не говорить о моем надлежащем уважении к верующим и филателистам. Все вне этих стен боялись подцепить вирус единственно потому, что болезнь заразна. Коллеги же мои вдобавок так опасались кривотолков, что общались со мной исключительно по телефону и в стерильных перчатках. И так-то они хотели охотиться на куропаток в Бирме!

Моими самыми дорогими и самыми хроматическими друзьями были крысы. Вот это выносливость, скажу я вам! Они не умирают даже под градом пуль. Никакого сравнения с больными! Эти-то, если не считать Тео, уж если попадали в Корпус, то не выживали, положась на авось и неудачу, дольше восемнадцати месяцев. Об этой болезни, весьма тяжкой и вдобавок совсем недавно открытой, с незапамятных времен говорили и писали невесть что и прямо противоположное, ведь природа есть природа, гоните ее в дверь, она влетит в окно. Все анамнезы и диагнозы, синдромы и симптомы, которые собирались с истинно филистерскими упорством и осторожностью, всегда были столь же превратны, сколь и побочны. Я помню, как давным-давно один коллега доказывал в своей диссертации, что его пациенты от этой болезни сходили с ума и в безумии своем умирали, отправляясь за морским угрем без крючка.

Слава Богу, власти сразу же обнесли весь Корпус крепостной стеной, чтобы изолировать нас... и благодаря ей мы с пациентами были надежно и выгодно ограждены от мира и заперты на два оборота и наобум Лазаря.

V

Еще за годы до того, как из самых оригинальных полицейских участков страны поползли и запрыгали блохами слухи о том, что в Корпусе совершаются массовые убийства, мои коллеги и близко к нему не подходили, как я уже говорил и на том стою. Собратья по профессии и Гильдия врачей бойкотировали меня кто во что горазд, по самые уши, правда не зарываясь. Они утверждали, что я идиот. То же самое говорили в свое время про Эйнштейна, Галилея, Коперника, Аристотеля и Луи-Филибера Дюпона, парировал я. Впрочем, насчет последнего это была святая правда, с его имечком только собирать по капельке море.