Книга Книга потерянных вещей - Джон Коннолли

Вот почему именно Дэвиду пришлось хранить мамины книги, и он добавил их к тем, что были куплены для него. Среди его книг были истории о рыцарях и воинах, о драконах и морских чудовищах, народные и волшебные сказки. Именно такие книги мама Дэвида сама любила в детстве. Он читал их маме, когда болезнь постепенно овладевала ею, ослабив голос до шепота и сделав дыхание тяжким, как скрежет старого наждака по гниющему дереву. Потом это усилие стало для нее чрезмерным, и она перестала дышать вовсе. После ее смерти Дэвид избегал старых сказок — слишком тесно они были связаны с мамой, чтобы радовать его. Но отречься от этих историй оказалось непросто, и они стали взывать к Дэвиду. Они словно разглядели в нем — во всяком случае, так ему показалось — нечто любопытное и благодатное. Он слышал, как они что-то рассказывают: сначала тихо, потом все громче и все увлекательнее.

Эти истории были очень стары — стары, как сами люди, и сохранились благодаря своей несомненной силе. Книги были прочитаны и отложены, а легенды надолго остались в памяти. Они были и побегом от реальности, и самой альтернативной реальностью. Они были так стары и так необычны, что, казалось, существовали независимо от страниц, с которых сошли. Однажды мама сказала Дэвиду, что мир старых легенд живет параллельно нашему, но иногда стена, их разделяющая, становится столь тонкой и хрупкой, что оба мира смешиваются.

Так было, когда начались неприятности.

Так было, когда стало совсем скверно.

Так было, когда Дэвиду стал являться Скрюченный Человек.

II

О РОЗЕ, ДОКТОРЕ МОБЕРЛИ И ВАЖНОСТИ ДЕТАЛЕЙ

Странное дело, но вскоре после смерти мамы Дэвид испытал чуть ли не облегчение. Другого слова не подберешь, и из-за этого он чувствовал себя очень виноватым. Мама ушла и никогда не вернется. Неважно, что священник в своей проповеди сказал, будто мама Дэвида теперь в лучшем, более счастливом месте и ее боль прошла. Он говорил Дэвиду, что мама всегда останется с ним, пусть даже он ее не видит, и это тоже не помогло. Невидимая мама не отправится с тобой летним вечером на долгую прогулку, по пути извлекая из неисчерпаемого запаса своих знаний о природе имена деревьев и цветов. Она не поможет тебе с уроками, и ты никогда не вдохнешь ее знакомый запах, когда она склоняется над тетрадью, чтобы исправить твои ошибки, или ломает голову над смыслом незнакомого стихотворения. Она не почитает с тобой в холодный воскресный день, когда в камине горит огонь, дождь бьет в оконные стекла и по крыше, а комната наполняется ароматами дыма и сдобы.

Но затем Дэвид напомнил себе, что в последние месяцы мама ничего такого делать уже не могла. Лекарства, которые давали ей доктора, сделали ее больной и слабой. Она была не способна сосредоточиться даже на простейшей задаче, а о долгих прогулках и речи идти не могло. Ближе к концу Дэвид порой сомневался, понимает ли она, кто он такой. У нее появился необычный запах: не дурной, но странный, как старая одежда, которую давным-давно не носили. Ночью она вскрикивала от боли, и отец Дэвида обнимал ее, пытаясь успокоить. Когда страдания делались невыносимыми, вызывали доктора. Она так ослабла, что уже не могла оставаться в своей комнате, и тогда «скорая помощь» увезла ее в больницу. Это была не совсем больница, потому что там никто не поправлялся и оттуда никто не возвращался домой. Тамошние пациенты просто становились все тише и тише, пока вместо них не оставались лишь тишина и пустые кровати, где они раньше лежали.

Больница была далеко от их дома, но отец ездил туда через день после работы, пообедав с Дэвидом. Не реже двух раз в неделю Дэвид садился вместе с ним в их старый восьмицилиндровый «форд», хотя едва успевал сделать уроки и съесть обед, а ни на что другое времени не оставалось. Отец тоже уставал, и Дэвид удивлялся, откуда у него берутся силы каждое утро вставать, готовить сыну завтрак и провожать его в школу, прежде чем отправиться на работу, а потом возвращаться домой, заваривать чай, помогать Дэвиду с уроками, что было непросто, навещать маму, снова возвращаться домой, целовать Дэвида перед сном и еще час читать газету, перед тем как отправиться в постель.

Как-то Дэвид проснулся среди ночи с пересохшим горлом и спустился вниз, чтобы налить себе воды. Он услышал храп, доносившийся из гостиной, заглянул туда и обнаружил отца, уснувшего в своем кресле с поникшей головой в окружении упавших листов газеты. Было три часа ночи. Дэвид не знал, что делать, но в конце концов разбудил отца, потому что вспомнил, как однажды в поезде сам заснул в неудобной позе, а потом у него несколько дней болела шея. Отец выглядел несколько удивленным и совсем не сердился из-за того, что его разбудили. Он вылез из кресла и поплелся наверх, в спальню. Дэвид не сомневался, что он не впервые так засыпает — полностью одетый и не в постели.

Так что, когда мама Дэвида умерла, это означало не только ее избавление от боли, но и конец долгим изнурительным поездкам в большое желтое здание, где люди постепенно сходили на нет, конец ночам в кресле, конец обедам на скорую руку. Вместо этого наступила тишина. Так бывает, когда часы уносят в ремонт: ты постепенно осознаешь их отсутствие, потому что не слышишь негромкого утешительного тиканья, и тебе его не хватает.

Прошло всего лишь несколько дней, и облегчение ушло. Тогда Дэвид ощутил вину за свое довольство тем, что не нужно больше делать всего, на что их обрекала болезнь мамы, и это чувство не покидало его долгие месяцы. Оно становилось все острее. Дэвиду уже хотелось, чтобы мама по-прежнему лежала в больнице. Будь она там, он мог бы каждый день навещать ее, даже если бы пришлось раньше вставать по утрам, чтобы закончить домашнее задание. Ему было невыносимо думать о жизни без нее.

В школе тоже стало труднее. Он начал избегать друзей еще прежде, чем наступило лето, и теплые ветерки рассеяли их, словно семена одуванчиков. Ходили слухи, будто всех мальчиков эвакуируют из Лондона и в сентябре они начнут учебу в деревне, но отец пообещал, что Дэвида туда не отправят. Он сказал, что теперь они остались вдвоем и им надо держаться вместе.

Отец нанял даму по имени миссис Говард поддерживать в доме чистоту, а также готовить и гладить. Дэвид заставал ее, возвращаясь из школы, но миссис Говард была слишком занята, чтобы с ним разговаривать. Она занималась на курсах противовоздушной обороны, она заботилась о собственном муже и детях, и у нее не оставалось времени на болтовню с Дэвидом или расспросы о том, как он провел день.

Около четырех миссис Говард уходила, а отец Дэвида никогда не возвращался с работы в университете раньше шести, а то и позже. Так что Дэвид оставался в пустом доме в обществе радио и своих книг. Иногда он сидел в спальне, которую когда-то делили мама и папа. Ее одежда по-прежнему висела в одном из гардеробов: платья и юбки выстроились такими стройными рядами, что, если как следует прищуриться, можно было принять их за живых людей. Проводя по ним пальцами, Дэвид вспоминал, как они шуршали, когда в них ходила мама. Потом он откидывался на подушку в левой части кровати, где она обычно спала, и старался положить голову туда, где покоилась ее голова, — место, заметное по чуть более темному вытертому месту на подушке.