Книга Ересь - С. Дж Пэррис

— Они идут! — отчаянно шепнул я Паоло. — Куда к черту запропастился мой плащ?

— Держи! — Он накинул на меня свой плащ, завязал мне тесемки под горлом. — И вот, возьми. — Он вложил мне в руку маленький кинжал с костяной рукоятью и в кожаных ножнах; интересно, откуда он у него. — Подарок отца, — негромко сказал Паоло. — Тебе он нужнее. А теперь — поспеши.

Сначала мне предстояло протиснуться в узкое окошко нашей кельи и сперва одной ногой, затем другой ступить на карниз. Мы жили на втором этаже, а шестью футами ниже находилась покатая крыша уборной. Я мог спрыгнуть на нее, надо было лишь точно рассчитать прыжок. После этого оставалось только сползти вниз по столбу и пробежать через сад. Главное, чтобы никто не заметил. Тогда я переберусь через стену монастыря и растворюсь на улицах Неаполя под покровом ночи.

Спрятав кинжал под рясу, я закинул мешок за плечи, перебросил одну ногу через подоконник и замер на миг. Над городом висела бледная, какая-то пухлая луна. Везде тишина. Я висел между двух своих жизней: тринадцать лет я провел в монастыре, но еще мгновение — я переброшу через подоконник другую ногу, спрыгну вниз — и навсегда исчезнет монах Джордано Бруно. Паоло был прав: за побег из монастыря меня отлучат, даже если я сумею очиститься от других обвинений. Брат Паоло скорбно взглянул на меня и коснулся моей руки, я, склонившись, поцеловал его пальцы. И тут в коридоре загремели шаги множества ног.

— Dio sia con te,[5]— шепнул на прощание Паоло.

Я протащил свое тело сквозь узкое окошко, повис на кончиках пальцев, почувствовал, как рвется зацепившаяся за что-то ряса. Вверив себя Богу и случаю, я спрыгнул, неловко свалился на крышу под окном и услышал, как надо мной захлопнулось маленькое окошко. Главное, Паоло успел его закрыть прежде, чем те вошли.

Лунный свет для беглеца и спасение, и проклятие. Я жался в тень, пересекая сад позади монастырских зданий; дикий виноград, увивший наружную стену, помог мне перебраться через ограду монастыря. Я спрыгнул со стены, скатился по откосу к дороге и тут же поспешил укрыться в тени на обочине, умоляя ночь не выдавать меня: всадник на черном коне галопом скакал по узкой улочке к монастырю, плащ грозно развевался у него за спиной. Лишь когда всадник свернул к главным воротам и уже поднимался в гору, я отважился поднять голову. Сердце стучало где-то под горлом — и по узким полям его шляпы я узнал этого человека: местный отец инквизитор спешил допросить меня.

В ту ночь я шел, пока не изнемог, и тогда только уснул в канаве на окраине города, кое-как закутавшись в плащ Паоло. На второй день я заработал себе приют и полбуханки хлеба, поработав в конюшне придорожной гостиницы. Но едва я лег спать, какой-то бродяга набросился на меня, расквасил нос, сломал ребро и отобрал мой хлеб. Спасибо, хоть не зарезал: в скором времени мне предстояло узнать, как часто в гостиницах и тавернах на дороге в Рим пускают в ход ножи.

На третий день я одолел более половины пути до Рима. К этому времени я стал бдительнее. Свобода пьянила меня, но все же я тосковал по привычной монастырской рутине — ведь она так долго составляла мою жизнь. Теперь же мной руководила лишь моя собственная воля. Я направлялся в Рим — прямиком в львиное логово — и готов был сыграть с судьбой в кости: либо начну жизнь заново свободным человеком, либо инквизиторы выследят меня и отправят на костер. Я уж постараюсь, думал я, чтоб не выследили: умереть за веру я готов, но неплохо бы сперва разобраться, в чем она, моя вера.

ЧАСТЬ I Лондон, май 1583

Глава 1

Утром двадцатого мая тысяча пятьсот восемьдесят третьего года на лошади, любезно одолженной мне французским послом при дворе английской королевы Елизаветы, я пересек Лондонский мост. Солнце уже светило вовсю, хотя до полудня было еще далеко, и лучи его бриллиантами сверкали на широкой поверхности Темзы. Теплый ветерок, припахивавший сброшенными в воду нечистотами, шевелил мне волосы. Грудь ширилась от радостного предчувствия, когда я, достигнув южного берега реки, свернул налево, к Винчестер-Хаусу: там я должен был встретиться с королевским кортежем и совместно продолжать путь к прославленному Оксфордскому университету.

Дворец епископа Винчестерского был выстроен из красного кирпича в английском стиле — внутренний двор, высокие окна огромного дворцового зала, смотрящие на реку, узорчатые каминные трубы на крыше. Приблизившись к дворцу, я увидел травянистый склон, полого спускавшийся к просторной гавани; на нем крестьяне в пестрых одеждах ворошили скошенную траву. Здесь же музыканты настраивали свои инструменты и слышались обрывки мелодий. Слуги уже готовили большую лодку: устилали ее богатыми шелковыми тканями, обкладывали красными и золотыми подушками. На носу устроилось восемь гребцов, пассажирские места в центре лодки укрыли богато расшитым пологом. Под легким ветерком трепетали знамена, сверкали на солнце золотые и серебряные нити.

Я спешился, и слуга отвел моего коня в сторону. Подозрительные взгляды провожали меня, чужака, пока я проходил мимо изысканно одетых джентльменов. Мне казалось, вся лондонская аристократия явилась сюда в лучших своих нарядах, чтобы полюбоваться праздником на теплом весеннем солнышке. Вдруг кто-то кулаком врезал мне между лопаток, да так крепко, что чуть не сбил меня с ног.

— Джордано Бруно, черт эдакий! Тебя еще не сожгли?

Опешив от такого оригинального приветствия, я обернулся и увидел перед собой Филипа Сидни: стоит, распахнув объятия, и ухмыляется во весь рот. Я отметил, что прическа у него по-прежнему странная — как у школьника, только что поднявшегося с постели. С Филипом Сидни, аристократом, воином и поэтом, я познакомился в Падуе в пору моих скитаний, а вернее, бегства из Италии.

— Они не поймали меня, Филип, — со столь же широкой ухмылкой ответил я.

— «Сэр Филип», мужлан! Меня же в рыцари посвятили, забыл?

— Замечательно! Теперь научишься прилично себя вести.

Он обхватил меня обеими руками и снова от души врезал мне по спине. Не часто дружба связывает двух настолько несхожих людей, подумал я, в свою очередь обняв Филипа. Взять хотя бы происхождение: Филип, как он не устает напоминать мне, принадлежит к одной из знатнейших английских фамилий, но в Падуе нам было весело вместе, — а в том чересчур серьезном, порой даже мрачном городе смех — драгоценный дар. И сейчас, шесть лет спустя, я не чувствовал в присутствии Филипа ни малейшей неловкости: едва встретившись, мы уже радостно и дружески подначивали друг друга.

— Пошли, Бруно. — Филип обхватил меня за плечи и повел по травянистому склону к реке. — Как я тебе рад! Без тебя я бы умер от скуки во время этой королевской поездки в Оксфорд! Про польского графа слыхал?

Я покачал головой. Сидни в притворном ужасе закатил глаза.

— Скоро познакомишься. Альберт Лаский — польский вельможа, бездельник с кучей денег. Болтается при лучших дворах Европы и всем уже надоел. От нас он собирался в Париж, но Генрих Французский его к себе не пускает, так что ее величеству еще долго предстоит его развлекать. Да и праздник затеяли, чтобы он хоть из Лондона на какое-то время убрался. — Филип указал рукой на большую лодку, а затем, оглянувшись и убедившись, что нас не подслушивают, продолжал: — Неудивительно, что французский король запретил ему въезд: зануда жуткий. Но все же надо отдать ему должное: лично я могу припомнить только два-три кабака, куда мне запрещен вход, но чтобы для тебя закрыли целую страну — это надо заслужить. Таланта злить людей у Лаского в избытке, сам убедишься. Впрочем, он не помешает нам с толком провести время в Оксфорде: ты будешь шокировать тамошних тупиц своими идеями, я буду купаться в лучах твоей славы, а заодно покажу тебе лучшие местечки моей юности. — И он снова от души врезал мне по плечу. — Но к сожалению, это не единственная наша цель, — добавил он, понизив голос.