Книга Большой дом - Николь Краусс

Уже вечерело, солнце зашло за крышу соседнего здания, и воздух в квартире Даниэля Барски потускнел и загустел, а тени, до поры таившиеся за вещами, хлынули в комнату. На полках у него стояло несколько книг большого формата — прекрасные книги с корешками из ткани. Не помню ни одного названия, возможно, это было собрание сочинений или единая серия, но книги отчего-то вступили в сговор с сумерками. Голоса наши звучали приглушенно, будто на стенах внезапно появились звукопоглощающие ковры, как в кинотеатре, чтобы ни отсюда наружу, ни снаружи сюда не проникло ничего лишнего. Мы с Даниэлем оказались словно в аквариуме, где выключили подсветку, ваша честь, — сами себе зрелище и зрители. А еще мне казалось, что нас унесло в открытое море и мы теперь дрейфуем в неизвестном направлении, в не отмеченных на карте водах, черных водах неведомой глубины. В те времена меня считали привлекательной, даже красивой, хотя моя кожа с детства оставляла желать лучшего, а сама я, взглянув в зеркало, видела только изъяны кожи, тревогу в глазах и морщинки на лбу — от вечной неуверенности в себе. Тем не менее и до моей жизни с Р., и когда я была с ним, множество мужчин недвусмысленно давали мне понять, что они с удовольствием проводили бы меня домой, зашли и остались — кто на ночь, а кто и надолго, поэтому, когда мы с Даниэлем встали, чтобы перейти в гостиную, я безотчетно думала об одном: нравлюсь я ему или нет?

Кстати, в этот момент он мне и сказал, что моим будущим столом когда-то — недолго — пользовался Лорка, и я не поняла, шутит он или всерьез. Мне казалось очень маловероятным, что этот путешественник из Чили, совсем юный, даже моложе чем я, владеет такой реликвией, но я решила поверить ему на слово и не обижать сомнением того, от кого видела только добро. Когда я спросила, откуда у него этот стол, он пожал плечами и коротко, без подробностей, сказал: купил. Я решила, что сейчас он добавит: а теперь я отдаю его тебе, — но он этого не сделал, только, проходя мимо стола, пнул одну из ножек — не сильно, а нежно, вполне уважительно, и пошел дальше.

После этого, или чуть позже, мы поцеловались.

Она ввела вам еще одну дозу морфия и закрепила у вас на груди электрод. Я выглянула в окно: над Иерусалимом занимался рассвет. Некоторое время мы с ней вместе наблюдали за зелеными зигзагами на экране — взлетами и падениями вашей кардиограммы. Потом она задернула занавеску и оставила нас одних.

Наш поцелуй оказался… заурядным. Не то чтобы он был плох, но он стал не пиком, не кульминацией взаимного влечения, а лишь знаком препинания в нашей долгой беседе, знаком взаимного понимания, согласия и приглашения к товариществу, которое встречается куда реже страсти и даже реже любви. Рот Даниэля не выглядел особенно крупным для его лица, но когда я закрыла глаза и его губы коснулись моих, они оказались больше и влажнее, чем я ожидала, и на долю секунды я почти задохнулась. Скорее всего, я просто привыкла к губам Р., тонким несемитским губам, которые часто синели на холоде. Одной рукой Даниэль Варски сжимал мое бедро, а я гладила его волосы; они пахли как грязная река. Кажется, к этому времени мы сменили тему беседы и оказались на краю или почти внутри выгребной ямы — политики. Сначала сердито, а потом чуть не со слезами в голосе Даниэль Варски набросился на Никсона и Киссинджера: ругал их за санкции и безжалостные махинации и обвинял в том, что они пытаются задушить все новое, молодое и прекрасное, что есть в Чили, а главное — надежду, на волне которой доктор Альенде вознесся во дворец Ла-Монеда. При Альенде заработная плата рабочих выросла аж на пятьдесят процентов! А этих свиней заботит только медь и их транснациональные корпорации! От одной лишь мысли о демократически избранном президенте-марксисте американцы готовы наложить в штаны! Почему они никак не оставят нас в покое? Почему не дают нам жить по своему разумению?! — восклицал Даниэль, не сводя с меня долгого умоляющего взгляда, словно в моей власти было урезонить этих сомнительных, даже преступных людишек, которые стоят у руля моей страны — огромного судна, которое того и гляди потопит хлипкую лодочку его родины.

Кадык у него сильно выдавался вперед и заметно перекатывался на шее каждый раз, когда он сглатывал. В тот момент кадык трепетал непрерывно — адамово яблоко, попавшее в пену прибоя. Тогда я еще слабо представляла, что именно происходит в Чили, я была совершенно невежественна, не то что полтора года спустя, когда Пол Алперс сообщил мне, что Даниэль Барски арестован, что за ним среди ночи пришли молодчики из тайной полиции Мануэля Контрераса. А тогда, в сумерках, зимой тысяча девятьсот семьдесят второго года, я сидела в квартире Варски на 101-й улице и не знала ничего, ни настоящего, ни будущего, а генерал Аугусто Пиночет был еще скромным, подобострастным начальником штаба армии, который просил детей своих друзей называть его «Тата».

Как ни странно, я не помню, чем завершилась наша встреча, знаю только, что очень поздно, в бескрайней нью-йоркской ночи мы, видимо, как-то попрощались и я ушла, или, возможно, мы вышли вместе, и он проводил меня к метро или поймал мне такси, поскольку район, где он жил, да и вообще весь город были небезопасны. Так или иначе, я не помню, как мы простились. Спустя пару недель к моему дому подъехал фургон, и грузчики подняли в квартиру мебель Даниэля Варски. Сам он уже уехал домой, в Чили.

Прошло два года. Вначале я получала открытки. Первые были теплыми и даже веселыми: Все прекрасно. Я подумываю вступить в Чилийское общество спелеологов, но стихам это не помешает, не беспокойся. Может, они даже обогатятся новыми красками. На днях надеюсь прорваться на лекцию Парры по математике. Политическая ситуация катится прямиком в тартарары, и если я раздумаю идти в спелеологи, непременно примкну к левакам-революционерам. Береги стол Лорки, когда-нибудь я за ним вернусь. Целую, Д. В. Я складывала открытки в один из ящиков его стола. В ответ ничего не писала: он не дал обратного адреса. После путча его послания стали мрачными, затем иносказательными, а потом, приблизительно за полгода до того, как я узнала, что он исчез, открытки перестали приходить вовсе. Я тогда по-прежнему писала стихи, и некоторые были посвящены или обращены к Даниэлю Варски. Бабушка моя к тому времени умерла, навещать было больше некого, а похоронили ее слишком далеко — не наездишься. Я заводила романы, дважды меняла квартиры и написала свою первую книгу за столом Даниэля Варски. Иногда я не вспоминала о нем много месяцев кряду. А иногда… Не помню, слышала ли я тогда о пытках на вилле Гримальди, но о доме тридцать восемь по улице Лондрес, о Куатро-Аламос и о Дискотеке, ее еще называют «Венда секси» из-за сексуальных злодеяний, происходивших под громкую музыку, которую так любили мучители, я почти наверняка не слышала, мир узнал об этом позже. Тем не менее, засыпая на диване Даниэля, я часто видела кошмары: мне снилось, как моего друга пытают. В другие дни я обводила взглядом его мебель — диван, письменный стол, журнальный сундук, книжные полки, стулья — и впадала в бездонное отчаяние или глухую печаль, иногда же я смотрела на все это и верила, что он оставил мне загадку, и я обязана ее разгадать.