Книга Униженные и оскорбленные - Федор Достоевский

– Азорка, Азорка! – прошамкал он дрожащим, старческимголосом, – Азорка!

Азорка не пошевельнулся.

– Азорка, Азорка! – тоскливо повторял старик и пошевелилсобаку палкой, но та оставалась в прежнем положении.

Палка выпала из рук его. Он нагнулся, стал на оба колена иобеими руками приподнял морду Азорки. Бедный Азорка! Он был мертв. Он умернеслышно, у ног своего господина, может быть от старости, а может быть и отголода. Старик с минуту глядел на него, как пораженный, как будто не понимая,что Азорка уже умер; потом тихо склонился к бывшему слуге и другу и прижал своебледное лицо к его мертвой морде. Прошла минута молчанья. Все мы былитронуты... Наконец бедняк приподнялся. Он был очень бледен и дрожал, как влихорадочном ознобе.

– Можно шушель сделать, – заговорил сострадательный Миллер,желая хоть чем-нибудь утешить старика. (Шушель означало чучелу.) – Можно карошисделать шушель; Федор Карлович Кригер отлично сделает шушель; Федор КарловичКригер велики мастер сделать шушель, – твердил Миллер, подняв с земли палку иподавая ее старику.

– Да, я отлично сделает шушель, – скромно подхватил сам герКригер, выступая на первый план. Это был длинный, худощавый и добродетельныйнемец с рыжими клочковатыми волосами и очками на горбатом носу.

– Федор Карлович Кригер имеет велики талент, чтоб сделатьвсяки превосходны шушель, – прибавил Миллер, начиная приходить в восторг отсвоей идеи.

– Да, я имею велики талент, чтоб сделать всяки превосходнышушель, – снова подтвердил гер Кригер, – и я вам даром сделайт из ваша собачкашушель, – прибавил он в припадке великодушного самоотвержения.

– Нет, я вам заплатит за то, что ви сделайт шушель! –неистово вскричал Адам Иваныч Шульц, вдвое раскрасневшийся, в свою очередьсгорая великодушием и невинно считая себя причиною всех несчастий.

Старик слушал все это, видимо не понимая и по-прежнему дрожавсем телом.

– Погодитт! Выпейте одну рюмку кароши коньяк! – вскричалМиллер, видя, что загадочный гость порывается уйти.

Подали коньяк. Старик машинально взял рюмку, но руки еготряслись, и, прежде чем он донес ее к губам, он расплескал половину и, не выпивни капли, поставил ее обратно на поднос.

Затем, улыбнувшись какой-то странной, совершенно неподходящей к делу улыбкой, ускоренным, неровным шагом вышел из кондитерской,оставив на месте Азорку. Все стояли в изумлении; послышались восклицания.

– Швернот! вас-фюр-эйне-гешихте [4]! – говорили немцы,выпуча глаза друг на друга.

А я бросился вслед за стариком. В нескольких шагах откондитерской, поворотя от нее направо, есть переулок, узкий и темный,обставленный огромными домами. Что-то подтолкнуло меня, что старик непременноповернул сюда. Тут второй дом направо строился и весь был обставлен лесами.Забор, окружавший дом, выходил чуть не на средину переулка, к забору былаприлажена деревянная настилка для проходящих. В темном углу, составленномзабором и домом, я нашел старика. Он сидел на приступке деревянного тротуара иобеими руками, опершись локтями на колена, поддерживал свою голову. Я сел подленего.

– Послушайте, – сказал я, почти не зная, с чего и начать, –не горюйте об Азорке. Пойдемте, я вас отвезу домой. Успокойтесь. Я сейчас схожуза извозчиком. Где вы живете?

Старик не отвечал. Я не знал, на что решиться. Прохожих небыло. Вдруг он начал хватать меня за руку.

– Душно! – проговорил он хриплым, едва слышным голосом, –душно!

– Пойдемте к вам домой! – вскричал я, приподымаясь инасильно приподымая его, – вы выпьете чаю и ляжете в постель... Я сейчасприведу извозчика. Я позову доктора... мне знаком один доктор...

Я не помню, что я еще говорил ему. Он было хотелприподняться, но, поднявшись немного, опять упал на землю и опять начал что-тобормотать тем же хриплым, удушливым голосом.

Я нагнулся к нему еще ближе и слушал.

– На Васильевском острове, – хрипел старик, – в Шестойлинии... в Ше-стой ли-нии...

Он замолчал.

– Вы живете на Васильевском? Но вы не туда пошли; это будетналево, а не направо. Я вас сейчас довезу...

Старик не двигался. Я взял его за руку; рука упала, какмертвая. Я взглянул ему в лицо, дотронулся до него – он был уже мертвый. Мнеказалось, что все это происходит во сне.

Это приключение стоило мне больших хлопот, в продолжениекоторых прошла сама собою моя лихорадка. Квартиру старика отыскали. Он,однакоже, жил не на Васильевском острову, а в двух шагах от того места, гдеумер, в доме Клугена, под самою кровлею, в пятом этаже, в отдельной квартире,состоящей из одной маленькой прихожей и одной большой, очень низкой комнаты стремя щелями наподобие окон. Жил он ужасно бедно. Мебели было всего стол, двастула и старый-старый диван, твердый, как камень, и из которого со всех сторонвысовывалась мочала; да и то оказалось хозяйское. Печь, по-видимому, уже давноне топилась; свечей тоже не отыскалось. Я серьезно теперь думаю, что стариквыдумал ходить к Миллеру единственно для того, чтоб посидеть при свечах и погреться.На столе стояла пустая глиняная кружка и лежала старая, черствая корка хлеба.Денег не нашлось ни копейки. Даже не было другой перемены белья, чтобпохоронить его; кто-то дал уж свою рубашку. Ясно, что он не мог жить такимобразом, совершенно один, и, верно, кто-нибудь, хоть изредка, навещал его. Встоле отыскался его паспорт. Покойник был из иностранцев, но русский подданный,Иеремия Смит, машинист, семидесяти восьми лет от роду. На столе лежали двекниги: краткая география и Новый завет в русском переводе, исчерченныйкарандашом на полях и с отметками ногтем. Книги эти я приобрел себе. Спрашивалижильцов, хозяина дома, – никто об нем почти ничего не знал. Жильцов в этом домемножество, почти всё мастеровые и немки, содержательницы квартир со столом иприслугою. Управляющий домом, из благородных, тоже немного мог сказать о бывшемсвоем постояльце, кроме разве того, что квартира ходила по шести рублей вмесяц, что покойник жил в ней четыре месяца, но за два последних месяца незаплатил ни копейки, так что приходилось его сгонять с квартиры. Спрашивали: неходил ли к нему кто-нибудь? Но никто не мог дать об этом удовлетворительногоответа. Дом большой: мало ли людей ходит в такой Ноев ковчег, всех незапомнишь. Дворник, служивший в этом доме лет пять и, вероятно, могший хотьчто-нибудь разъяснить, ушел две недели перед этим к себе на родину, на побывку,оставив вместо себя своего племянника, молодого парня, еще не узнавшего лично иполовины жильцов. Не знаю наверно, чем именно кончились тогда все эти справки,но, наконец, старика похоронили. В эти дни между другими хлопотами я ходил наВасильевский остров, в Шестую линию, и только придя туда, усмехнулся сам надсобою: что мог я увидать в Шестой линии, кроме ряда обыкновенных домов? «Нозачем же, – думал я, – старик, умирая, говорил про Шестую линию и проВасильевский остров? Не в бреду ли?»