Книга Лехнаволокские истории - Игорь Анатольевич Безрук

Дождь безжалостно хлестал их по лицам, резкий ветер вырывал из рук поклажу, забирался под полы курток, пронизывал до костей, но им уже ни до чего не было дела.

3

Дом Пашкина располагался на противоположной стороне, позади другой автобусной остановки, той самой, которая лехнаволокской молодежи, как я уже упоминал, заменяла и клуб, и дискотеку, и танцплощадку.

В этот раз, естественно, на ней никого не было: шел дождь и о прибывших никто еще ничего не ведал.

Сам Пашкин, как выяснилось потом, оказался самым обыкновенным бичем, каких в Лехнаволоке хоть отбавляй.

Основная черта бича — полная, можно даже сказать, абсолютная незаинтересованность в завтрашнем дне, совершенная беззаботность и своевольная праздность.

Бичи — это люди, как говаривал еще Тургенев, «престранного рода». Даже если у него есть виды на заработок, он приоткроет утром глаза, посмотрит в почерневший от копоти потолок, махнет в сердцах рукой: «А, катись оно всё к чёрту! Никуда я сегодня не пойду; просто не хочется», закроет глаза и будет спать дальше, нисколько не заботясь о том, что где-то что-то уже решено, с кем-то договорено и на него рассчитано. Так что если вы от кого-либо услышите выражение «просто не хочется», — знайте, что перед вами если не бич, то существо с полными задатками оного.

Пашкин превратился в натурального, сложившегося бича за четыре с небольшим года. При живой старушке-матери еще как-то держал себя в руках: работал где придется, возился на огороде, интерес к жизни как будто бы имел, но ее смерть словно перевернула все, и он, утратив последнее, что еще связывало его с деятельным миром — заботу матери, — перестал совсем за собой следить, разве только изредка бреясь, да и то, скорее, в силу привычки, чем по надобности.

Не внесла в его быт перемен и попытавшаяся было ужиться с ним телятница Анька Чепурина. Через полтора года она, так и не растормошив бедолагу, плюнула на него и уехала к себе обратно в Заозерье…

Так что, переступив порог жилища Пашкина, нежданные гости нашли здесь почти полное запустение. Потолок, обои на стенах, занавески на окнах закоптились так, будто курил в этих комнатах целый взвод солдат на протяжении года. На всей мебели — немалый слой пыли. Посуда в серванте утратила первоначальный цвет, кастрюли чернели пригорелыми доньями, раковина «мойдодыра» у входа на кухню жирно засалена, полы грязны и замараны обувью.

О матери напоминали лишь небольшие, собственноручно сшитые ею чехольчики на стульях, ныне стертые теперь до прозрачности, несколько книжек на комоде да кое-какая кухонная утварь, которой Пашкин давно и забыл, как пользоваться.

Иногда, впрочем, он брался за книги, о чем говорила заложенная обрывком газеты страница какого-то современного зарубежного детектива, который он уж и забыл когда позаимствовал у соседа и который сразу же бросился в глаза страстному книгочею Виктору Резнику, едва компания ввалилась в кухню.

Иначе, правда, в комнаты в этом доме попасть невозможно. Как и везде в округе по старинке под одной крышей размещались дом, сарай, туалет и подсобные хозяйственные помещения; например, каморка для складирования сухих поленьев. Наружные стены дома некогда были окрашены в коричневый цвет, но может, то был и бурый, а может, и темно-красный или вишневый. Краска на досках в большинстве своем облупилась и выцвела. Даже бывшая некогда белой на окнах и внутренних дверях, она превратилась в серую, похожую на утренний туман или летние дождевые облака.

В комнатах Пашкина опасно было к чему-либо прикасаться или что-нибудь трогать, чтобы ненароком не испачкаться самому. Но выбирать не приходилось, и гости вслед за хозяином, минуя кухню, прошли в самую большую комнату из всех в этом доме, здесь и расположились. Сняли с плеч дорожные сумки, освободили от поклажи руки и, почувствовав, что от непредвиденных волнений изрядно проголодались, решили прежде всего перекусить. Благо всё было с собой. Быстро выудили из сумок прихваченные из дому соленое свиное сало с прожилками, чеснок, тушенку, хлеб, купленную бутылку петрозаводской водки и вернулись на кухню.

При виде такого богатства у Пашкина даже выступила на губах слюна. Да и до водки он был страх как охочий. Мало того, всегда готов был поделиться с кем угодно выпивкой, если только ее было в достатке; но если видел, что водки мало: «Извини, брат, тебе не налью, самому не хватит. На водку я жадный», — говорил он обычно в таком случае и сливал себе всё остальное до последней капли.

Между тем прикинули, что поллитровки на всех будет недостаточно, и послали Пашкина как местного и не при делах еще за одной.

Обернулся он скоро, приведя за собой и «хвост»: щупленького мужичка с жиденькой козлиной бороденкой по прозвищу Митя-блаженный.

Митя-блаженный тоже был хохлом, обитал у Юрки и служил ему преданнее верной собаки, изредка, однако, за разные провинности получая от него не только легкие подзатыльники. Но к таким рукоприкладствам Юрки-хохла Митя давно привык и считал их скорее за родительскую заботу, нежели за постыдное издевательство.

О появлении шабашников он, собственно говоря, от Юрки и услышал. А что метко вычислил Пашкина, на всех парах мчавшегося за «бананом», то тут, как говорится, — на ловца и зверь бежит.

Впрочем, никто против Мити-блаженного ничего предосудительного не имел — все ж еще один земляк.

Между делом следует сказать, что хохлов в Карелии — хоть пруд пруди. Наши новые знакомые — Иван и Юрка — выехали сюда на заработки лет пятнадцать назад еще при Советах. Тоже на лесоповал. Кто был похитрее и понапористее, давно ходил, как тот же Иван, в каких-то начальниках. Кто поработящее, как Юрка-хохол, и привязаннее к земле, осел на месте, обзавелся семьей, наплодил детей и тянул лямку и после развала Союза, перебиваясь случайными заработками.

Митьку-блаженного занесло неизвестно каким ветром, но он, приткнувшись ко двору Юрки, так и остался у него, став чуть ли не полноправным членом его семьи. Но это было все-таки исключением из правил.

В этот вечер кухонный стол Пашкина ломился от яств. Говяжья тушенка, зелень, свиное сало, оставшиеся с дороги свежие огурцы и помидоры — было чем душе разгуляться. Нашелся в дорожных сумках гостей и чай, и