Книга Вишневый сад. 100 лет спустя - Август Котляр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пауза.
Петя Трофимов учил Гришу, он может напомнить… Ой! А может, он с Гришей что-то сделал, вот Гришенька и того-с… Побежал на речку… Мама! (в ужасе прикрывает рот рукой)
Входит Фирс, он в полосатом пиджаке и белом жилете.
Фирс (идет к эспрессо-машине, озабоченно). Барыня-хозяйка здесь будут кушать… (Надевает белые перчатки.) Готов каппучино? (Строго Дуняше.) Ты! А сливки обезжиренные? А миндальное молоко?
Дуняша. Ах, боже мой… (Быстро уходит.)
Фирс (хлопочет около эспрессо-машины) . Эх ты, жопа-недотепа… (Бормочет про себя.) Приехали из Парижа… И шеф когда-то ездил в Париж… Гонял Париж-Даккар… (Смеется.)
Варя. Фирс, что ты там гонишь?
Фирс. Ну чего надо от старого пердуна? (Радостно.) Барыня моя приехала! Дождался! Теперь можно и дуба давать… (Плачет от радости.)
Входят Любовь Андреевна, Гаев, Лопахин и Симеонов-Пищик ; Симеонов-Пищик в пальто из стриженнной норки и широченный штанах а-ля Йоджи Ямамото. Гаев, входя, руками и туловищем, делает движения, как будто играет на бильярде.
Любовь Андреевна. Как это? Блин, склероз… Артёмку в депо! Серпом по яйцам!
Гаев. Это архаизмы! И не в кассу. Ныне просто шары катаем. Режу в угол! Когда-то мы с тобой, мать, дрыхли вот в этой самой комнате, на подушках бились, пастой зубной рожи мазали, письки друг другу показывали, как в пионерском лагере. А теперь мне полтинник, как это ни странно…
Лопахин. Чего тут странного, ёптыть? Если шишак работает, какие, мать твою итить, проблемы?
Гаев. Кого работает?
Лопахин. Время, говорю, не щадит, но виагра зато есть!
Гаев. А здесь пачулями пахнет. Как трусы у старой бабки.
Аня. Я – спать. Отбой. Спокойной ночи, мама. (Целует мать.)
Любовь Андреевна. Ненаглядное дитюсечко моё. (Целует ей руки.) Нормалёк, что ты дома? А то меня ей-богу нахлобучило, всё в прострации.
Аня. Адьё, дядя Лёня.
Гаев (целует ей лицо, руки) . Господь с тобой. Как ты похожа на свою мать! (Сестре.) Ты, Люба, в ее годы тоже была секси, глянешь – и кончишь.
Аня подает руку Лопахину и Пищику, уходит и затворяет за собой дверь.
Любовь Андреевна. Ухайдокалась Анютка.
Пищик. Летели на ком-то или с пересадками? Из Ниццы и Парижу, небось, прямых рейсов больше нет?
Варя (Лопахину и Пищику). Ну что, коллеги? Ночь в разгаре, вас девки в клубе ждут.
Любовь Андреевна (смеется) . Ты все такая же, Варя, неотёсанная, как доска. (Привлекает ее к себе и целует.) Кофейку попьём и свалим.
Фирс кладет ей под ноги подушечку и подливает в кофе коньяк.
Спасибо, родной. Я привыкла к кофе, но больше к коньку. Пью его и днем и ночью. Спасибо, мой старенький сморчок. (Целует Фирса в нос.)
Варя. Гляну, все ли барахло довезли… Не подрезали ли чего по дороге. (Уходит.)
Любовь Андреевна. Неужели это я сижу? (Смеется.) Мне хочется подрыгать ручками-ножками, поразмять булочки. (Закрывает лицо руками.) А вдруг это глюки! Видит Бог, я патриотка, я Родину люблю – смотрела вниз в иллюминатор и плакала. (Сквозь слезы.) Однако же надо допить кофе. И коньяк. Сигареты “Нат Шерман” есть в этом доме. (Фирс открывает портсигар и Раневская достаёт сигарету, Фирс щелкает зажигалкой.) Спасибо, Фирс, спасибо, старичок. Я так рада, что ты еще не двинул кони.
Фирс. Позавчера.
Гаев. Не слышит пень глухой ни хера.
Лопахин. Мне сейчас, в пятом, ёптыть, часу утра, в Питер, блин, ехать. Досада! Хотелось посидеть, потрындеть… Вы всё такая же классная…
Пищик (тяжело дышит). Даже похорошела… Одета как из ЦУМа… пропадай моя тачанка, все четыре колеса…
Лопахин. Ваш брат, Леонид Андреич, говорит, йоптыть, про меня, что я хам, гопник и быдло, но это мне решительно похер. Это гониво; он хоть брат вам, а чертила каких мало. Хотелось бы только, чтобы вы мне верили по-прежнему, чтобы ваши глазки смотрели на меня, как раньше. Ёма-ё! ! Мой отец был вышибалой в катране вашего деда и отца, но вы, собственно вы, сделали для меня когда-то так много, что я забыл все дерьмище и люблю вас, как родную… Даже больше. Как ваш президент Макрон свою училку, намёк ясен, компрене ву муа?
Любовь Андреевна. Не могу сидеть ровно, засвербило! (Вскакивает и ходит в сильном волнении.) Я не переживу этой радости… Смейтесь надо мной, я тупая пэ… Шкафик мой родной… (Целует шкаф.) Столик мой.
Гаев. На нём тут няня умерла.
Любовь Андреевна (садится и пьет кофе) . Да пёс с ней, в смысле, царство небесное. Мне на вотсап прислали.
Гаев. И Анастас от СПИДа кони двинул. Петрушка Косой от меня ушел и теперь в городе с судебным приставом живет. Открыто. (Вынимает из кармана коробку с леденцами и демонстративно сосет.)
Пищик. Дочка моя, Дашенька… вам кланяется…
Лопахин. Мне хочется сказать вам, ёптыть, что-нибудь очень приятное, веселое. (Взглянув на часы.) Сейчас отчалю… ну, я пару слов. Кааароче, процедура банкротства пошла, конкурсный управляющий, какой-то хрен с бугра, будет назначен, ваш участок со всеми вишнями уйдёт, ёптыть, с аукциона за позорные долги, на хер. На двадцать третье августа назначены торги, но вы не парьтесь! У меня решала один есть, мутная гнида с серьёзными концами, можем провернуть дельце… Вот мой проект. Ваши тысяча сто гектар находятся в двадцати километрах от Москвы, между Рублёвкой и Новой Ригой, железная дорога есть, с Новой Риги съезд есть, Илинка тут же проходит; если, каароче, вишневый сад и землю по Москва-реке разбить на дачные участки и продавать, как в садах Майендорфа, по сто тысяч евро за сотку, десять лямов за гектар, больше миллиарда за всё. Деньги в Монако или Люксембург я вам выведу; даже если положите под два годовых, прикупите бумаги казначейства США, то будете иметь самое малое двадцать миллионов зелени в год дохода. И это не облагается налогом ни в Монако, ни в США, даже если поедете в Хэмптон или Беверли Хиллс. Вас никто больше не выщипает!
Гаев. Бляха-муха, какой-то бред!
Любовь Андреевна. Я не совсем въехала, Ермолай Алексеич.
Лопахин. Вы будете брать с девелоперов или дачников самое малое по сто косарей за сотку, и если теперь же объявите, то, я ручаюсь чем угодно, у вас до осени не останется ни одного свободного клочка, все разметут. Одним словом, поздравлямсы, вы спасены. Местоположение шикарное, Москва-река там глубокая
