Книга Плохая дочь - Маша Трауб

Уже став взрослой, я спросила маму, почему она тогда не придушила собственными руками тетю Свету, которая довела меня до такого состояния. И продолжала с ней дружить долгие годы. Мама удивилась и ответила:

– Она хотела как лучше. И не тебе ее судить. Она одна с двумя детьми, без мужа, да еще на такой работе. Тетя Света работала как проклятая всю жизнь, без выходных и проходных. Мы все тогда тяжело жили, но Светка жилы рвала, чтобы парней прокормить. И, кстати, она настоящая, честная, и на работе на нее молились – за своих ребят, тех, кто на учете стоял в детской комнате, могла голову отгрызть. Многих от колонии спасла. Да что там – и кормила, и рубашки им стирала, как родным.

Старший сын тети Светы все же попал сначала в колонию, а потом на зону за кражу шоколадных батончиков. Он даже не воровал: старшие ребята, обносившие магазин, попросили постоять на стреме. За службу расплатились батончиками. Поймали только его, с вещественным доказательством – целой коробкой. И тетя Света тогда не включила связи, не пыталась договориться, ничем не помогла сыну. Виноват – надо отвечать. А младший сбежал в другой город. Тетя Света о нем ничего не знала, да и не хотела знать, приравняв побег сына за лучшей или просто другой жизнью к предательству.

– Мам, почему тетя Света так поступила? Разве она не должна была защищать сына всеми способами? Ведь у нее были возможности! И почему не стала искать младшего? Ведь легко могла узнать, где он! – спросила я.

Мама не ответила.

Я все-таки думаю, что дело тут в особенностях поколения послевоенных детей, родившихся в конце сороковых годов прошлого века. Не знавших отцов, рано потерявших матерей. Выживавших, вечно голодных, очерствевших. Мама, например, мечтала вернуться в интернат, где провела год, – бабушка уезжала на заработки и не могла взять с собой дочь. Мама рассказывала, что только там она начала наедаться. Там у нее появились первое платье и первые чулки, пусть и казенные. В интернате ей нравилось, потому что всегда была еда. Баланда, невкусно, но регулярно: три раза в день.

– Все равно не понимаю, – сказала я маме, и она наконец начала рассказывать.

Тетя Света, 1946 года рождения, так и не смогла избавиться от чувства голода. Сколько бы ни съела, все равно не наступало чувство насыщения. Она и когда училась в институте, постоянно объедалась, ей становилось плохо, начиналась рвота. Кровавая. Ее отправляли в больницу, подлечивали, она выходила – и снова по новой.

– У нее нет ни одного целого ребра, все переломаны, – рассказывала мама про свою подругу, – и нос сломан. Ее мать вышла замуж, и это считалось невероятной удачей. Но отчим бил и Светкину мать, и саму Светку смертным боем. Мать терпела, потому что муж приносил деньги. И с мужем выживать было легче. Ей все бабы завидовали, пока в гробу не увидели – она умерла от побоев.

– И тетя Света осталась с отчимом после смерти матери?

– А куда ей было деваться? Их квартира перешла к нему – он там был прописан. Но он хотя бы не выгнал ее на улицу, а ведь мог.

– Мам, что значит «хотя бы»? Почему она сама не ушла? Почему никому не сказала? Не пожаловалась?

– Другие времена были. Он фронтовик, прошедший всю войну, герой, грудь в орденах. А она кто? Ты думаешь, на чьей стороне была бы правда? Светке все говорили, что она должна ноги отчиму целовать за то, что он ее оставил. Да еще и удочерил.

– И продолжал избивать.

– Ты не смеешь ее судить. Всех нас. Мы жили в других условиях. – У мамы задрожал голос, она готова была расплакаться.

– И поэтому не любили собственных детей?

– Нас не научили любить. Но мы вас хотя бы выкормили. Вы не знали, что такое голод, – отрезала мама.

– Это не оправдание. Я бы никогда не отдала своего ребенка в семью случайных знакомых.

Это был запрещенный прием, поскольку я говорила уже о себе, о своем детстве.

– Жизнь заставила, отдала бы. – Мама бросила трубку.

Я знаю, что она плакала весь вечер, и я рыдала. Только мама могла делать это не таясь, а я лила слезы в ванной, открыв кран на полную мощность, чтобы не услышали мои дети. Не испугались. Для ребенка слезы матери – самый большой страх. Это я точно знаю. Мама не должна плакать, она не имеет на это права. Мама должна улыбаться, смеяться. Некоторые женщины убеждены, что они должны быть такими для мужа – здоровыми, красивыми, ласковыми, всегда в хорошем настроении. Вовсе нет. А вот для ребенка – обязаны.

– Мам, я никогда не буду воспитывать своих детей так, как ты воспитывала меня! – закричала однажды я. Мне было лет шестнадцать. – Да ты меня вообще не воспитывала!

– Ну и слава богу, – спокойно ответила мама.

* * *

Кавказское воспитание. Почему оно засело в подкорке? Мама вытравляла воспоминания, уничтожала огромный кусок жизни, избавлялась от акцента, сжигала все мосты, чтобы даже не вспоминать о селе, в котором выросла. Она сделала все возможное и невозможное, чтобы я, ее единственная дочь, родилась, выросла и жила в Москве. Чтобы мои дети, мамины внуки, жили в столице, получали образование, работали. Но меня вырастило северокавказское село, из которого сбежала мама. Подарило счастье, тепло, любовь.

Мы никак не можем договориться.

– Мам, я не приеду на дачу, не могу, устала, – говорю я.

Она обижается, конечно. Но я и вправду больше не могу. Когда мама приезжала к бабушке в село, сразу принималась красить, белить, ремонтировать, заливать бетоном, перекладывать печку, перестирывать, перетряхивать. Все две недели отпуска она вкалывала по дому.

То же самое повторилось, когда выросла я и у нас появилась дача. Я приезжала и начинала красить, сажать цветы, перестирывать на руках пять комплектов постельного белья, которые мама собрала к моему приезду. Я драила дом, двор, перемывала, перетряхивала. К концу дня падала без сил, забыв, что даже не успела поесть. Мама считала, что так и должно быть – ведь она делала то же самое для своей матери. Обязанность. Я не езжу на дачу, потому что меня там ничто не привлекает. Это не бабушкин двор, не ее забор, не ее яблони. Мама посадила куст жасмина, когда родился ее внук. Сейчас этот жасмин превратился почти в дерево. Он цветет, распускается.

– Жасмин зацвел, – сообщает мама, – приезжай, посмотри. Запах на весь участок. Как у бабушки.

У бабушки в палисаднике не рос жасмин. Бабушка любила гребешки. Не знаю, как правильно они называются: длинный стебель и цветок, напоминающий петушиный гребень. Без запаха. Сирень – белая, фиолетовая, розовая. Мое детство пахло сиренью. На все школьные праздники мы приходили с ветками сирени. Искали цветки-пятилистники, на которых загадывали желание, и съедали, чтобы исполнилось. Розы, шикарные, росли во дворе каждого дома, а чахлые тюльпаны – только на клумбе на площади перед сельсоветом. Гвоздики – главный цветок всех торжеств – привозили из города. В селе гвоздики никто и не держал за цветок. Бесполезный, не то что ромашка или василек. Из полевых цветов делали отвар, а какой отвар из гвоздики?