Книга Гость внутри - Алексей Гравицкий

Есть расхотелось совершенно.

После завтрака Вовчик сунул мне в руку туго свернутую сигаретку с коноплей, которую я тут же использовал в туалете.

Где и каким образом он добыл драгоценный косячок, догадаться было невозможно.

2

Конопля не отпускала меня долго. То ли отвык, ослаб на больничной пище, то ли просто попалась какая-то хитрая, дополнительная «пропитка», удивительным образом вступившая в реакцию с моим метаболизмом. Я около часа просидел в туалете. Потом долго мотался по каким-то помещениям, а приход все не отпускал. В организме образовалась приятная легкость, цветовая гамма окружающего мира приобрела удивительно теплый оттенок. Я наконец выбрался из каких-то комнат, где было свалено белье, и, слегка пошатываясь, побрел по коридору.

На коноплю, подсунутую Владимиром, у меня была совершенно особенная реакция. Это сильно напоминало легкое опьянение. Когда сознание еще не затуманилось, но излишнюю резвость уже потеряло и все стало медлительным, приятным и приносящим только положительные эмоции. Обычно все было иначе.

Вообще конопля штука странная. Коварная штука. Со своей философией, со своим собственным сознанием и взглядами на жизнь. У каждого наркотика есть свои взгляды на жизнь, свое мировоззрение и своя особенная черта характера. Можно даже назвать это личностью. Например, анаша обладает особенно высокой приспособляемостью к обстоятельствам. У нее мягкий, не вздорный нрав, и, если бы конопля имела лицо, на нем играла бы добрая, но очень двусмысленная улыбка. Это самое мягкое и самое труднопреодолимое рабство на свете. Рабство конопли. Мягкое, без острых углов, но цепкое, всеохватное и часто просто непреодолимое. Вот, скажем, у героина совсем другие особенности… Он слишком груб и целенаправлен. Его насилие слишком явное, чтобы его не замечать. Потому, как ни парадоксально это звучит, с ним легче бороться. Всегда легче бороться, когда ясен враг. Удобно противопоставлять силе другую силу.

То, что у каждого наркотика есть свой характер, не так страшно. Где-то это даже естественно. Но отвратительно другое, – когда взгляды на жизнь наркомана становятся взглядами на жизнь наркотика. После этого возвращения не бывает. Я точно знаю, потому что прошел если не через все, то через очень многое благодаря дури. Подошел к самому краю, да так назад и не вернулся. Болтаюсь теперь где-то на краю, балансирую, сменив метадонового хозяина на конопляного… Рабство. В нем виноват не хозяин. В рабстве виноват сам раб. Тот, кто не имеет сил к сопротивлению, тот, кто хочет подчинения и приветствует его. Рабом нельзя стать, рабом можно только родиться.

В приятной расслабленности от интеллектуального самобичевания я брел по коридору. Мимо проплывали двери кабинетов, странные залы, совсем незнакомые мне гулкие процедурные. К сожалению, мне не довелось выяснить, до какого предела можно дойти в эдакой нирване, потому что я наткнулся на Петровича. В буквальном смысле слова.

Главврач стремительно двигался по коридору, глядя себе под ноги и что-то бормоча. Он возник, в своем ослепительно-белом халате и мягких тапочках, из бледной, белесой дымки перед моими глазами, как чертик из табакерки. Мы столкнулись, при этом он весьма ощутимо ударился затылком о низ моей челюсти. Клац! Мой рот, распахнутый в идиотской ухмылке, захлопнулся со щелчком. Нокаутированный таким хитрым образом, я пошатнулся и начал заваливаться назад.

Нужно отдать должное докторской реакции. Меня мигом подхватили сильные руки.

– Ой-ой-ой! Осторожно! – воскликнул Андрей Петрович и ухватил меня внимательным взглядом поверх очков. – Беляев, вы почему не в палате? Что вы тут делаете? Как вы вообще сюда попали?

– Вот… Гуляю… – выдавил я.

– Гуляете? – Глаза главврача резко сощурились, а усы растопырились в разные стороны кустистыми вениками. Он втянул в себя воздух. Я задержал дыхание.

– Канабис… – медленно и по слогам произнесли приговор губы главврача. – Или, по-простому, анаша. Все признаки…

Он цепко удерживал мои глаза взглядом, впился в них, словно клещ. Я молчал.

– Зинаида Афанасьевна! – пронеслось по коридору. – Пришлите кого-нибудь из санитаров, прошу вас. Будет у нас с вами, Беляев, серьезный разговор. В других, как вы сами понимаете условиях…

– Андрей Петрович, – начал я. – Ну…

– После поговорим, – отрезал он. – В изолятор.

Меня подхватили сзади сильные руки санитаров.

Сопротивляться я даже не пытался. Одно из первых правил находящегося в психушке человека – не оказывать сопротивления при «задержании». Только хуже будет.

Перед моими глазами стремительно понеслись черно-белые квадраты коридорного линолеума. Закружилась голова.

На полпути к изолятору нас догнал голос Андрея Петровича:

– И анализ крови сделайте! Я хочу точно знать!

По пути меня затащили в процедурную, положили на обитую клеенкой кушетку и начали колоть иголками. Я терпел. А чего еще сделаешь?

Подождав окончания всех необходимых экзекуций, санитары подхватили меня и поволокли в «одиночку для буйных». Бросили там на пол и неслышно затворили за собой дверь.

Мягкий, ватно-поролоновый пол бережно принял мое тело.

Крепко зажмурившись, я всеми силами старался оттянуть этот неотвратимый миг, когда буду вынужден открыть глаза и обозреть доставшееся помещение, понять, что нахожусь в большом и комфортабельном гробу. Комната полтора метра в ширину и два с половиной метра в длину. Сказочное помещение, где страх клаустрофобии успокаивает даже самых буйных безумцев.

Однако вечно лежать лицом вниз не будешь, и я медленно перевернулся. Открыл глаза, стараясь дышать как можно глубже. Локоть слегка побаливал от цепких пальцев медсестры, делавшей анализ крови.

Мягкие стены. Безликие. Кажется, что они медленно сдвигаются, незаметно для глаз, за твоей спиной! Я резко обернулся, и в тот же миг стена, на которую я посмотрел, отодвинулась на «честное» расстояние. Сзади что-то приближалось. Мягкое. Удушающее. Истерика нарастала, заполняя все пространство моей головы. Страшно хотелось что-то делать. Вскочить, колотить руками в обитую мягким дверь, расцарапывать брезент, биться головой об упругие стены! Однако именно этого делать было нельзя. Именно этого ждало от меня притаившееся в этой комнате сумасшествие. Ведь каждый сантиметр этих нежных, как взгляд наркодилера при первой «демонстрационной» продаже, стен был пропитан безумием, заглушенными криками, мольбами, болью сорванных ногтей… Стены только того и ждут, чтобы я повелся на провокацию, кинулся на них, и тогда… Тогда уже не будет пощады, тогда они навалятся на меня, чтобы задавить, вытянуть воздух из легких вместе с криком, лишить меня голоса. Комната хочет, чтобы я сорвался. Тогда пытка будет продолжаться вечно, без смерти, без дыхания, без жизни. Всегда!..

Сцепив зубы, я с усилием закрыл глаза и начал медленно считать до десяти. Потом до двадцати. Потом до ста… Осторожно, словно сапер, подбирался я к мине-истерии. Чтобы обезвредить, чтобы ликвидировать, не дать ей разорвать меня на части. Приблизительно на пятидесяти семи я осторожно разрыл вокруг нее песок. Где-то на семидесяти я прикоснулся к детонатору голыми, чувствительными пальцами, и это прикосновение заставило меня задрожать. На цифре восемьдесят три я сделал последний оборот и со скоростью часовой стрелки начал вытаскивать взрыватель.