Книга Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х - Борис Минаев

Как-то сразу поразил сад.

Да-да, во дворе Центрального статистического управления СССР, этого фанатично-прямоугольного здания постройки 30-х годов ХХ века, с облицовкой сиренево-фиолетового оттенка, тогда еще простодушно цвели белые низкие яблони. Акация, вишня, жасмин, то есть чубушник, стелящиеся папоротники, ну и прочие растения.

Их было так много, что я просто ахнул и сел в аккуратно подстриженную траву возле металлического забора.

Она тоже села и медленно достала термос.

Нас сразу стало не видно с улицы.

– Ничего себе, – только и посмел сказать я.

Она молча улыбалась.

– Иногда мы с ребятами здесь пьем вино, – скромно сказала Ира.

Я понял, что речь идет о скейтбордистах. Героических людях, постоянно ломающих себе то руку, то ногу.

Авессаломова Ирина, 22 года, маленькая блондинка с пухлыми щеками и слишком узкими бедрами. По-моему, никогда я не видел ее в юбке. Хотя нет, одно время была у нее какая-то такая длинная, до пят почти, скрывавшая ноги и болтавшаяся кое-как, похожая на рабочую одежду, она носила ее с кедами и белыми носками.

Еще у нее было серьезное увлечение – Ира каталась на скейтборде.

Доски в Москве еще только появились. «Фирменные» стоили каких-то немереных денег: девяносто рублей, сто, сто пятьдесят. Многие поэтому делали самодельные. Такие самокаты без ручки.

Но все говорили – скейтборд. Или просто – скейт.

Ире дали в редакции такое задание – написать о новом увлечении молодежи.

Она пошла, добыла старую доску (фирменную, но б/у) и стала проводить с этой «молодежью» целые вечера напролет.

Она сидела в приемных покоях травмпунктов и больниц, иногда целыми сутками. Носила домашние пирожки. Книги, газеты. Брала на поруки из милиции. Писала письма по месту работы на редакционном бланке.

Меня все это раздражало.

Ее всегда тянуло к молодым здоровым балбесам, которые были моложе ее на несколько лет.

Вина я с собой, конечно, никакого не взял.

Я же не знал, что тут будет такое место.

Мы еще немного помолчали.

Я попытался положить свою ладонь на ее ладонь с невротически обстриженными до самых корней ногтями. Руку она убрала, даже не посмотрев в мою сторону. Кусала травинку и о чем-то думала.

Тогда я просто лег на спину и расслабился. Надо мной висел какой-то первый сумасшедший летний жук и скромно жужжал. Было слышно, как иногда проезжают машины. В субботу утром Москва была совершенно пустой.

Я закрыл глаза, и радужные пятна заскользили перед моим лицом – сквозь веки. Яблоневые цветы кружились от ветра и создавали в голове кутерьму. Я тихо уплывал.

Открыв глаза, я увидел, что Авессаломова насмешливо щурится.

«Зачем вообще эти дурацкие поцелуи? – раздраженно подумал я. – Кому они нужны? Это же прошлый век…»

Здесь были не только плодовые деревья, конечно. Покачиваясь на тонких ножках, шелестели странные голубые цветы. Возможно, это были флоксы, а возможно, фуксии.

И еще что-то росло, и еще, и еще…

Это было похоже на маленькую волшебную дверь в стене. Не зря же она меня сюда привела.

Я приподнялся и положил голову на согнутую в локте руку.

– Ты часто сюда приходишь? – спросил я ревниво.

Она засмеялась.

Выросший в блочных домах, в спальных районах, я всегда мечтал о девушке, которая жила бы в центре Москвы. Я знал, что Авессаломова живет на бульваре, в минуте ходьбы от Центрального статистического управления СССР. И надеялся, что потом мы зайдем к ней, ну может быть на полчаса. Ведь могут же быть у ее мамы какие-то дела в субботу?

Но Ира не хотела отсюда уходить.

Эта девушка была полна героизма, хотя сама, может быть, не осознавала этого.

Когда я думаю о том, как она отчаянно пыталась спасти разных людей, мне порой становится больно. Заслуживали ли мы (мы все) того, чтобы нас спасали? Конечно же нет. Никто этого не заслуживает. По крайней мере, из мужчин.

Первыми, на кого стал простираться этот ее болезненный героизм, были ребята из ее двора – совершенно жуткая потомственная шпана Цветного бульвара, поскольку здесь с 1930-х годов, а то и раньше, селилось всякое московское отребье, внутри этих тихих двориков вокруг Сретенки располагалось, как ни странно, глубочайшее московское дно: старые блатные, просто настоящие убийцы, воры всех мастей, дешевые проститутки (еще тех, былинных сталинских лет), густо накрашенные и пьяные с самого утра, вообще люди, не знающие пощады, у которых была какая-то совсем уж своя мораль. Именно они устроили после войны в прилегающей к Сретенке Марьиной Роще и в далеких Сокольниках огромную воровскую республику, все они уходили из жизни легко, харкая кровью, оставляя в этих дворах следы своей первобытной культуры, – и они, эти следы, вообще-то никуда не девались вплоть до 80-х годов, а то и позже. Здесь нельзя было оставаться одному в темноте, здесь обязательно были дворовые банды, правда теперь они состояли уже не из здоровых мужиков, как после войны, а из ребят двенадцати-тринадцати лет. Они попадались на смешных преступлениях, которых настоящие воры уже не совершали: залезали в открытые форточки самых обычных квартир, грабили табачные ларьки, в которых нечего было взять, кроме спичек и сигарет, они избивали одноклассников, требуя денег, и все это им не сходило с рук, нет – их быстро ловили, их ставили на учет, их сажали.

Так вот, эта девушка, учившаяся на юридическом факультете университета, самоотверженно спасала их в милиции, она приходила в отделение и начинала дружить с милиционерами, ласково разговаривать с ними. Она находила дежурного офицера, предъявляла свой студенческий билет и редакционное удостоверение и пыталась спасти этих маленьких подонков от заслуженной кары. Похожая на большого ребенка Авессаломова часами сидела в этих голых тоскливых помещениях ради одного только разговора с каким-нибудь капитаном, бесконечно ждала, читая книжку, голодная, не евшая с утра, и подпитывалась только этим своим героизмом. Эти дурные дети с плохими наклонностями – все они были ее братьями, гномиками из сказки, они курили с шести лет, пили водку с восьми, пытались стать мужчинами с двенадцати, так было надо, они знали, что так надо, и она, которая помнила, как играла с ними в штандер или «Сыщик, ищи вора», сразу становилась им матерью и сестрой. Зачем, я никогда не мог этого понять, я думал об этом ночами напролет, почему они, а не я, и смог придумать только одно – эти игры во дворе, в раннем детстве, в них было все дело, она была похожа на их сверстницу, на мальчика, и они охотно ее брали, даже в футбол, они считали ее за ровню, и это были единственные на всей земле люди, которые не пытались ее учить, говорить с ней снисходительно, которые не считали ее испорченным экземпляром нормальной женской особи, ей было это настолько важно, что, впервые замолвив слово перед суровым милиционером за одного из них, она вдруг ощутила в себе прилив крови, такой нешуточный адреналин, что ей стало жарко.