Книга Генерал В. А. Сухомлинов. Воспоминания - Владимир Сухомлинов

Никто не ожидал такого скорого моего приезда. На станции Подволочиск жандармы попрятались, и только под угрозою мне удалось получить локомотив и вагон. В штатском костюме я отправился в свою резиденцию.

Мой въезд в Киев в роли генерал-губернатора происходил соответственно состоянию Юго-Западного края – вне обычных рамок.

Решительно нигде не происходило торжественных встреч местными властями, не было поднесений хлеба и соли от народонаселения. То, что на вокзале оказался выехавший за мной кучер, казалось каким-то чудом. Очевидно, ему пришлось ждать много часов.

Чтобы сейчас же ознакомиться с размерами причиненных погромом убытков и опустошений, я в открытой коляске медленной рысью проехал по Бибиковскому бульвару и Крещатику.

То, что я увидел, было ужасно: разбитые окна магазинов, заколоченные двери и ворота, на мостовой – остатки товаров, там и сям – лужи крови. Я понял всю серьезность выпавшей на мою долю задачи и то личное одиночество, в котором находился.

* * *

У Клейгельса, должность которого перешла ко мне, я застал непорядок, соответствовавший его образу и характеру управления.

Беспрепятственно вошел я в обширный кабинет, в котором «все вверх дном» свидетельствовало о приготовлениях к быстрому отъезду. Клейгельс никаких объяснений дать мне не мог, встретил не особенно любезно, с явно задетым самолюбием, поэтому разговор с ним был короткий, и я ушел домой, где уже несколько месяцев у меня не было супруги и хозяйки, переоделся и сел на коня. Я обречен был на одиночество целиком, оно было мне особенно чувствительно в этом холодном пустом доме.

От первых моих шагов зависело, стану ли я хозяином положения или нет. Помочь мне никто не мог, дать совет – очень немногие. В одиночестве, без единого спутника, спустился я вниз на Подол.

Мерами, принятыми генералом Карасом, остававшимся моим заместителем по должности командующего войсками, разнузданность прекратилась, но погромное настроение еще сохранилось. Подол, главное гнездо грабителей, еврейская часть Киева, представлял печальное зрелище. На улицах было много народа. «Босяк», бывший солдат, узнал меня.

– Смотрите, Сухомлинов! – закричал охрипшим голосом пьяный человек. – Не боится… Ну, что же, и я никого не боюсь! А жидов бить будем!

Направив коня в его сторону, я ему ответил: «Нет, не будешь!» Толпа расступилась.

Прижавшись к стене дома и сняв вдруг шапку, он заговорил другим тоном:

– Виноват, ваше превосходительство, действительно не буду, ежели начальство не дозволяет.

– А ты где служил?

– В 24-й артиллерийской бригаде, ваше превосходительство.

– Так не срами же своей бригады!

– Постараюсь, ваше превосходительство!

Я поехал дальше. Поведение этого человека было весьма показательно: он жил, воображая, что погромы одобряются правительством, так как истинно русские люди, объединенные в «Союз русского народа» и поставлявшие в первую очередь царских чиновников, натравливали одну часть населения на другую.

Когда, например, высокочтимый Платон, ректор духовной академии, живший в братском монастыре на Подоле, с крестом в руках вышел на улицу и умолял буйствующую чернь прекратить разгром, эти люди поняли, что их так благословляют. Пьяные грабители устилали целыми кусками материй путь, по которому шел высокопреосвященный! И погром продолжался. А враждебная правительству пресса распространяла во всей стране, будто бы высокопреосвященный раздувал религиозный фанатизм масс.

* * *

Я считал, что прежде всего моею обязанностью было восстановить нормальную жизнь города, снять с него тот гипноз, который явился следствием пережитых страхов и волнений. Я был уверен, что водворение порядка и спокойствия в Киеве отразится успокоением и во всем крае. Так оно и оказалось на самом деле.

На всех улицах расклеены были мои короткие заявления: «Вступил в управление краем и никаких беспорядков не допущу». Эти несколько слов своею категоричностью произвели сильное впечатление. После этого «ультиматума» всем стало ясно, что объявилась власть, уверенная в своей силе и без всяких многословий откровенно заявляющая, что не станет церемониться с теми, кто будет пытаться нарушить порядок.

В результате один за другим стали открываться магазины, на улицах показались люди. Трамвай стал ходить исправно, начали функционировать водопровод и электрическое освещение.

Чтобы дать национальному чувству серьезное, объединенное направление и вместе с тем восстановить течение нормальной общественной жизни, я вызвал к себе антрепренера оперного городского театра Брыкина и предложил ему открыть спектакли, поставив для начала в ближайшее воскресенье «Жизнь за царя». Он начал мне объяснять, что ставить эту оперу по политическим соображениям совершенно невозможно. Я ему посоветовал сделать так, как рекомендую, ибо мои основания серьезнее его панических опасений. Спектакль состоялся при полном сборе, театр был переполнен, публика требовала исполнения гимна неоднократно. Явившись ко мне в ложу, Брыкин сиял и четыре раза после того в течение зимы 1905–1906 годов ставил ту же оперу и с таким же успехом. Жизнь стала налаживаться.

Что миролюбиво настроенная публика отнеслась ко мне с доверием, одним из доказательств, среди многих других, было то, что в течение 1904 года число жителей в Киеве увеличилось всего на две тысячи человек, тогда как в 1905 году это увеличение превысило двенадцать тысяч и притом лишь приливом извне.

Следующие за сим три года в Киеве были для меня тяжелыми учебными годами, преисполненными задач, о повседневности которых я до того не давал себе отчета.

Для меня, воспитанного в духе солдатского призвания и подготовленного исключительно к вопросам, касающимся военного дела, несравненно большим и тяжелым бременем явились последствия японской войны, поскольку они касались армии, нежели дела политические и социальные. Каждая войсковая часть, возвращающаяся с войны, каждый человек, каждая вдова офицерская давали мне возможность видеть и убедиться, что русская армия поражена в своем основании.

Волнения, погромы, грабеж в городах и деревнях, точно так же, как и покушения на высший и низший чиновный люд, который служил верно царю, – в той степени их опасного развития, какого они достигли в последнее время, – все это было для меня непостижимо, вследствие того, что хозяйственные, социальные и политические взаимоотношения не были мною изучены в отдельности.

Мне казалось, что следует более заняться крамолой, испытывающей свои силы в борьбе с царизмом, что ее необходимо побороть, чтобы сохранить самодержавие в его старом, блестящем положении.

Чем глубже я вникал в суть политического управления, тем сильнее чувствовалось мною недомогание нашей государственной и общественной жизни и, в связи с этим, и сознание громадной опасности положения, в котором находился царь. Крупные ошибки и слабость нашей системы административной организации очень скоро стали мне выясняться.