Книга На острие меча - Богдан Сушинский

Произнося эти слова, посол, прежде всего, подумал об украинских [16] казаках. Однако он понимал, что о найме казаков следует вести переговоры с их предводителями, а любая попытка чьего бы то ни было посла установить хоть какой-то контакт с вечно бунтующим казачеством при польском дворе воспринималась почти как враждебный акт против польской короны. «Почему бы вам не нанять наших знаменитых крылатых гусар? [17] — всякий раз вопрошали при польском дворе, узнав, что речь идет об очередном наборе наемников. — Разве Европа знает воинов храбрее и опытнее?»

— Сколько бы мы ни созывали под свои знамена французских крестьян и виноделов, — продолжал тем временем кардинал, — в конечном итоге мы останемся и без виноделов, и без воинов.

— И без вина тоже.

— Что было бы самым свирепым последствием этой войны, — почти встревоженно признал первый министр. — Так вот, интересы государства, милейший граф, требуют того, чтобы вы немедленно возвращались в Польшу и провели переговоры о найме польских рыцарей, имеющих опыт осады и штурма мощных крепостей.

«Много ли найдется среди казаков, этих вольных степняков, людей, имеющих опыт штурма крепостей? — тут же задался вопросом граф де Брежи. — Но в то же время найдется ли хотя бы один такой в среде крылатых гусар, этих лихих наездников? Притом, что запорожцы, то есть сечевые казаки, в основном предпочитали воевать в пешем строю. А главное, в отличие от польских шляхтичей, казаки неприхотливы, изобретательны и приучены к длительной жизни в полевых условиях. Но стоит ли говорить сейчас об этом с кардиналом? Его ли это заботы — каких именно воинов приведет сюда из Польши французский посол?»

— Я не стану оттягивать свой отъезд в Варшаву, — сказал он Мазарини. — Но прежде нам следует обсудить хотя бы основные условия найма польских подданных.

— И прежде всего — определить их численность и… стоимость, — согласился кардинал.

30

Впервые в жизни Рахманкули уходил с поля боя без приказа. Впервые убегал, предав воинов, с которыми свела его судьба.

Воспитанный на традициях мамлюков [18], он в шайке кайсаков, в этой стае шакалов, оказался случайно. И хотя до сих пор признателен Бохадур-бею за спасение, тем не менее считал, что свой долг чести и благодарности оплатил сполна. Теперь имел право спасать только то, единственное, что еще мог и что стоило спасать, — собственную, ни для кого другого уже не представлявшую абсолютно никакой ценности жизнь.

Он направил коня к реке в те минуты, когда несколько воинов противника пыталось отрезать сотню от реки, а затем, обойдя ее, окружить, соединившись с теми казаками и гусарами, что сражались у руин мельницы.

Вот между ним и берегом, с криком «Алла! Алла!» проскочила последняя, возвратившаяся по его призыву, группа кайсаков. Бешеный проводил ее взглядом, сдерживая инстинктивное стремление присоединиться, поддаться порыву конной атаки, последней, погибельной…

«Хватит! — все же решительно сказал он себе. — К реке!» И в то же мгновение увидел перед собой молодого, богатырского телосложения воина в золоченом спартанском шлеме.

Мамлюк не мог не узнать его — это был воин, который в начале боя вел на стан Бохадур-бея острие рыцарского клина.

Сам этот богатырь тоже заметил его слишком поздно. Он осадил коня так, что, казалось, скакун вот-вот завалится на спину, подмяв под себя седока, и повернулся лицом к Рахманкули. Вместо того чтобы, пригнувшись к гриве, уйти из-под удара, воин повернулся к противнику лицом и замер. Лишь на какое-то мгновение, увидев острие копья прямо у своей шеи.

Ни подставить щит, который, как и полагается, покоился у левого предплечья, ни развернуть свое серебрящееся на солнце тяжелое обоюдоострое оружие этот знатный, судя по доспехам, воин уже не мог. Просто-напросто не успевал. На его юном благородном лице даже не появилось какой-либо тени страха или растерянности. Только наивное юношеское изумление: «Неужели смерть?!»

А лицо это было истинно славянским — вот что бросилось в глаза. Юным и ангельски чистым, словно срисованным с иконостаса. Именно выражение крайнего изумления и должно было стать его посмертной маской.

— Гнев Перуна! — успел произнести этот воин. Причем вымолвил это все с тем же изумлением, с которым в следующее мгновение должен был бы отойти в мир иной. Мог ли он предположить, что только эти, сказанные на языке его детства, его родины, слова сумели остановить сильную, насмерть разящую руку с зажатым в ней мощным копьем?

— Живи и молись! — крикнул Рахманкули в ответ, даруя этому богатырю жизнь. — Живи и молись!

Проскочив впереди него, он ударил щитом по морде коня спартанца и сразу же подставил щит под удар копья другого воина, подоспевшего слева.

Тот скользнул копьем по щиту, развернул коня и, поняв, что кайсак не собирается вступать в бой, погнался за ним. Однако сразу же был остановлен резким, сильным голосом спартанца:

— Хозар, стой! Пусть уходит! Он подарил мне жизнь!

«Спартанец сознался, что ему подарили жизнь! — сумел удивиться Рахманкули-Мамлюк. — Редко какой воин отважится признаться, что во время боя противник пожалел его. Этот же мужественно признался! И тем самым подарил жизнь тебе. Теперь вы квиты».

31

А теперь вновь обратимся к тем дням, когда графиня де Ляфер все еще оставалась воспитанницей пансионата Марии Магдалины.

— Нет-нет, к разговору о пансионессе де Ляфер мы еще вернемся, — молвила герцогиня д'Анжу, пробуя, как будет чувствовать себя на ногах, стоя без чьей-либо помощи. Она все еще не теряла присутствия духа и не поддавалась настроению. А настроение у нее, судя по всему, должно было быть скверным. — Пока же, маркиза Дельпомас, потрудитесь предоставить мне комнату, в которой мы могли бы поговорить тет-а-тет. Сначала с вами, а затем с этой вашей воспитанницей.