Книга Зима и лето мальчика Женьки - Наталья Ковалева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да будет воля Твоя!
— Голубушка! Голубушка! Ну что же вы! Так нельзя. Я не думаю, что Бриг… Вы же его знаете. Этот мальчишка так просто не сгинет — найдется, всенепременно найдется! — Алексей Игоревич суетился, впуская нежданную гостью.
Алена появилась на пороге внезапно, перепуганная, опухшая от слез, усталая и замерзшая. «Утешить… А чем?» — и музыкант говорил ненужные, пустые слова:
— Найдется, найдется… Всенепременно!
«Всенепременно… Непременно все. Зима в Сибири — не шутка. Неделю морозы за тридцать. Рождественские или крещенские? Какая разница, морозы…»
— Скорее всего, нашел где-то теплое местечко и отсиживается. Давайте вытрем слезы и выпьем чаю. У меня по случаю есть коньячок. В некотором роде, трофейный… Я изъял его у своего ученика, а он все никак не заберет. Сейчас в чай… Вы знаете, с этим коньяком был презабавнейший случай. К тому же сейчас заметно потеплело…
Морозы не стояли — висели острым колющим туманом, оседали на ресницах, склеивающихся вмиг. И как назло дул хиус[2] — занудливый, пронзительный, всюду проникающий ветер, пробирающий до костей. «Мороз и хиус — страшная смесь. Страшная. Если бы хиус мог зазвучать, это была бы бесконечная пронзительная си верхней октавы. Что же сказать тебе, девочка?»
* * *
Брига снова и снова трогал горячий Вадькин лоб. С утра мальчишка еще разговаривал, даже смеялся; доел кусочек шоколадки, оставшийся от негаданного новогоднего подарка.
Бриге на миг показалось, что они победят и эту новую напасть. Ну, что такое простуда? Он вот сто раз простывал. Даст медичка таблетку — и все в порядке. Таблетку… где бы ее взять-то?
Вадька застонал:
— Брига, Брига-а-а, пить хочу! Хочу-у-у!
Женька метнулся к запасам воды, серой, грязной, из растопленного городского снега. В темном подвале, где переплетались трубы отопления, и в каждой струилась жидкость, воду достать было труднее всего. В детдоме Брига даже не задумывался, как трудно без нее обойтись. А тут…
В консервной банке воды оставалось на пару глотков. Брига вылил ее в кружку, осторожно приподнял голову Вадику:
— Пей!
Вадька смотрел незряче, будто сизый морозный туман навсегда поселился в синих глазах. Жадно глотнул, откинулся без сил.
Вода кончилась.
* * *
Алена всхлипнула и сжала ладонями хрупкий фарфор чайной чашечки.
— Вы мне не верите? — Алексей Игоревич коснулся плеча девушки.
— Верю?… Да. Да. Конечно… — и она опять заплакала.
— Пейте, вам обязательно надо согреться.
Алена покорно кивнула, отхлебнула, но руки дрогнули и чай потек по пальцам. Девушка удивилась: «Он должен быть горячим, а я не чувствую…»
Алексей Игоревич покачал головой и достал из буфета стопку.
— Ерунда этот чай, пошлейшая китайская выдумка. Мы начнем с коньяка. По-русски. Знаете, русский народ ни одно дело не начинает, не обмыв. Совершенно правильно, между прочим. Алкоголь способствует…
Усмешка на девичьих губах скользнула, едкая такая и горькая, что слова вдруг стали неподъемно-тяжелыми и замерли у губ:
— Вы ведь сами не верите, да?
«Чем дальше живешь, тем меньше сил верить в чудеса», — промолчал Алексей Игоревич. Алая полоска в термометре за окном стойко держалась на минус тридцати двух. «Вряд ли они еще живы, надо это признать».
* * *
— Гляди, что принес! — Женька уже было поднес мальчишке кружку с енисейской студеной водой — и остановился: водица-то — ух! Пока тащил ее через несколько кварталов, успела льдом затянуться. Но зато чистая-чистая!
— Погоди, сейчас согрею чуток. Холоднющая!
Вадька молчал, даже глаз не открыл. «Сколько же меня не было? Час, полтора? Заснул?»
Брига прислушался. Дышал малой тяжко, с каким-то хрипом и свистом. Тихонько толкнул Вадика в плечо — тот даже глаз не открыл.
— Вадька! Вадька! — позвал тревожно.
Брига вгляделся в бледное лицо. Плотно сжатые веки вздрагивали. Губы точно куржаком[3] обметало. Как-то остро выступили подбородок и нос, будто за эти два дня болезнь выпила из Вадика последние соки. Лоб сухой, горячий — такой горячий, что Женькина ладошка, застывшая от студеной воды и колкого хиуза, вмиг согрелась. А Вадька даже не вздрогнул.
Бриге стало жутко. До тошноты, до липкого пота, как никогда прежде. Он вздрогнул, зубы отозвались предательской дробью. Женька зажмурился, пытаясь прогнать страх, но кольнуло: «Сейчас открою глаза, а Вадька уже того…» — и он схватил мальчишку за плечи и что было сил тряхнул, заорал во всю глотку:
— Вадька! Вадька-а-а-а!
* * *
— У вас глаза больные, усталые… Вы тоже не спали? — Алена не отводила взгляда от музыканта.
Тот отвернулся, потянулся за коньяком, плеснул в стопку.
— Значит, думаете, что искать уже без толку, да?
«Что ей ответить? Скажу «без толку» — и рухнет над Бригом тьма. Да, пожалуй, так. Пока веришь…»
— Старый никчемный романтик…
— Что? — Девушка замерла.
Алексей Игоревич взял ее мягко за руку:
— Когда вы пришли, я обрадовался. И знаете почему? Веры у меня и в самом деле осталось на донышке. Крестьянский прагматизм — а я из деревенских, — уверяет меня, что ждать и искать уже бесполезно. Наши морозы и этот хиуз… Сколько надо голодному воробышку, чтоб замерзнуть? Но, Алена, не сочтите меня за дурака… Та половинка души, что досталась мне от матери-дворянки, надеется на чудо. Нет, даже верит в него. И я склонен думать, что мамина половинка права, потому что этой половинкой я чувствую музыку. Понимаете, конечно, это абсурд, но…
Алена молча опрокинула в себя стопку. Коньяк не обжег, как бывало обычно, у него просто не было вкуса.
— Не абсурд. Я поняла. Надо верить в чудо. Я уже пробовала молиться. Я помню только первые строчки… — Алена прикрыла глаза и старательно, как на уроке литературы, процитировала: — Отче наш, иже еси на небесех… Иже еси на небесех…
— Да приидет царствие Твое… — подсказал Алексей Игоревич.
— Да будет воля Твоя! — обрадованно выкрикнула Алена. — Да! Там были слова такие: да будет воля Твоя… Воля Твоя!
Вскочила и заметалась по кухне. Алексей Игоревич покачал головой.
— Воля Твоя… Алена! Я рос совсем иначе, чем вы. В 1937 взяли отца. Он верил, да. Верил. Алена, вы понимаете? Мама очень боялась. У нас не молились. Хлеб наш насущный… Я не помню… Не помню.
