Книга Подарки фей - Редьярд Киплинг

Филадельфия давно уже не та,Мой рассказ о ней – туристу не подмога.Если доведется вам вновь пройтись по тем местам,Вы из прежнего отыщете немного.О лукавом Талейране, утверждать берусь заране,Здесь, наверное, и слыхом не слыхали,И какой немецкий герр строил церковь (там, где сквер),Не расскажут вам мальчишки на причале.

Все давным-давно прошло и миновало,Говорю вам, не осталось и следа…Ровно тысяча семьсот девяносто третий год —Вот какое было времечко тогда!

Филадельфия теперь уже не та,Тех людей и тех домишек нет в помине,И не ходят с давних пор дилижансы в Балтимор,Скорый поезд вас туда доставит ныне.Нет уж больше той аптеки, где еще в минувшем векеСтарый Тоби продавал свои пилюли,Нет и бани на углу, где плясали на балуДо рассвета – в дыме, в топоте и гуле!

Все прошло, и протекло, и миновало,Говорю вам, не осталось и следа…Славный тысяча семьсот девяносто третий год,Что за время было – горе не беда!

Филадельфия теперь уже не та,На ночлег в любом отеле вас устроят —Но «Оленя», где живал сам великий генерал,Не найти, и даже спрашивать не стоит.Не припомнят лютеране, старой церкви прихожане,Как, бывало, спозаранку в воскресеньеНакрахмаленным чепцам, добродетельным сердцамПастор Медер проповедовал смиренье.

Все давным-давно прошло и миновало,Бедный пастор похоронен и забыт,Ибо тысяча семьсот девяносто третий годНам никто и никогда не возвратит.

Филадельфия теперь уже не та,Но за городом, где слаще дух свободы,Оглянитесь лишь вокруг – и на север и на югТе же тянутся леса, луга и воды.Так же веет в полдень знойный аромат из чащи хвойнойИ пьянит прохладный запах винограда,Дрозд поет из гущи крон, и горит осенний кленЯрче грозного индейского наряда.

Всё на месте, все как прежде, все как было:И озера, и холмы, и облака.Миновали времена, позабылись имена,Только это остается на века.

Это был их последний день на побережье. Пока шли сборы и укладывались сундуки, дети отпросились погулять и зашагали вниз по склону, к потускневшему вечернему морю.

Прилив у меловых скал не подавал никаких признаков жизни; только маленькие морщинистые волны тихонько всхлипывали на прибрежном песке от Нью-Хейвена до самого Брайтона, расстилавшего над Ла-Маншем свой серый дымок.

Они подошли к Площадке – так называлось место, где прибрежные скалы были всего в несколько футов вышиной. Там стояла лебедка, чтобы поднимать гальку с пляжа. Чуть поодаль виднелись домики береговой охраны, и деревянный турок в чалме, когда-то украшавший нос корабля, глазел на пришельцев поверх забора.

– Завтра в это время мы наконец-то будем дома, – сказала Уна. – Терпеть не могу море!

– Нет, посередке оно, наверно, ничего, – вздохнул Дан. – А самые скучные места – по краям.

На крыльцо домика вышел Кордери, их знакомый из береговой охраны, поглядел в подзорную трубу на рыбачьи лодки и, защелкнув футляр, направился куда-то вдоль берега. Он уходил, постепенно уменьшаясь, все дальше по краю обрыва, где через каждые несколько ярдов белели аккуратные меловые пирамидки – чтобы ночью не сбиться с пути.

– Куда это он? – спросила Уна.

– В сторону Нью-Хейвена, – пояснил Дан, – а на полдороге с ним должен встретиться тамошний обходчик, и тогда Кордери повернет обратно. Он говорит, если берег не караулить, сюда мигом заявятся контрабандисты.

Внизу, у самой воды, чей-то голос пропел:

Ах, это было в час ночной,И позабыть я не могу,Как мы скакали под луной,Чтоб взять товар на берегу!

Послышались шаги, заскрипела галька, и на площадку выбрался худой смуглолицый человек в опрятном коричневом костюме и башмаках с широкими носами. Следом шел Пак.

Три полных лодки ждали нас, —

снова запел незнакомец.

– Ш-ш! – прервал его Пак. – Ты напугаешь этих славных молодых людей.

– О! В самом деле? – воскликнул тот. – Миль пардон! Он поднял плечи чуть не до самых ушей, развел руки в стороны и затараторил по-французски.

– Что, не компрене? – подмигнул он, переводя дух. – Могу повторить на нижненемецком!

И он заговорил на другом языке, и притом совершенно другим голосом. Изменились и жесты, и выражение лица – трудно было поверить, что перед ними тот же самый человек! Но его живые темно-карие глаза все так же весело поблескивали на узком лице, и детям показалось, что к этим глазам почему-то не подходят простой сюртук скучного табачного цвета, коричневые брюки до колен и широкополая шляпа. Его темные волосы сзади были заплетены в коротенькую озорную косичку.

– Уймись же наконец, Фараон! – засмеялся Пак. – Будь французом, немцем или англичанином – все равно, лишь бы кем-нибудь одним.

– Ой нет, не все равно, – взмолилась Уна. – Мы еще не учили немецкий… а французский начнем повторять только со следующей недели.

– Вы разве не англичанин? – спросил Дан. – Мы слышали, как вы пели по-английски.

– А-а! Это пела моя сассекская половинка. Мой отец был здешний, а в жены взял французскую девушку из Булони – француженкой она и осталась. И разумеется, из семьи Оретт. Наши два семейства давно породнились. Про это даже стишок есть, не слышали?

Семейка ОреттИ семейка Ли —Пол-Франции за мореПеревезли.

– Так вы контрабандист? – подпрыгнула Уна.

– И много вы перевезли контрабанды? – одновременно с ней закричал Дан.

Мистер Ли кивнул с самой серьезной миной.

– Учтите, – продолжал он, – я вовсе не одобряю этого занятия и полагаю, что оно должно оставаться запретным – по крайней мере, для большинства людей (которые в нем все равно ни черта не смыслят!). Но меня с малых лет приставили к делу, контрабандный промысел достался мне, так сказать, в наследство и по отцовской, и – он махнул рукой в сторону французского берега – по материнской линии. Это у нас в крови – так же, как игра на скрипке. Оретты обычно доставляли товар из Булони, а мы принимали его здесь и переправляли в Лондон.