Книга Армагеддон был вчера - Андрей Валентинов

— Отец Николай! Я вынуждена в очередной раз предупредить вас о том положении, в котором вы…

— Не надо, Эра Игнатьевна!

Широкая мозолистая ладонь поднялась над столом. Я послушно умолкла.

— Не надо. Я вполне отдаю себе отчет о своем положении и готов отвечать перед властями мирскими…

— Не отдаете! — не выдержала я. — Отец Николай! Вас хотят вывести на процесс, понимаете? Вас — и отца Александра! На политический процесс! Кому-то хочется…

И вновь широкая ладонь заставила меня замолчать. Священник покачал седой головой, бледные губы дрогнули в невеселой усмешке:

— Кому-то? К чему такая скромность, Эра Игнатьевна? Сей «кто-то» пребывает в епархиальном управлении, в архиепископских покоях…

— Не только! — вновь не сдержалась я. — Вы что думаете, наши власти решились бы арестовать священнослужителя без санкции патриарха?

Этого он не знал. В темных глазах мелькнула растерянность, но сразу исчезла. Осталась боль — глубокая, такая, что и не высказать сразу.

— Вот как? Прости им Господи, ежели не ведают, что творят. А ежели ведают…

Я вздохнула. Ведают! Уж это я знала наверняка! Два дня назад я специально попросила Девятого уточнить…

— Скорее всего вас лишат сана. Не исключено, что вам грозит заодно и церковный суд.

— За богохульство? — Он вновь улыбался, и от этой улыбки мне стало не по себе.

— Наверно. И еще за неподчинение церковным властям. Отец Николай пожал широкими плечами, но ничего не ответил.

Я заспешила:

— Послушайте! Я — следователь. Просто следователь! Я обязана разобраться! В конце концов, вы можете не соглашаться с епархией, даже с патриархом, но сейчас речь идет о другом! Вы и отец Александр трижды пытались сорвать службу в Благовещенском соборе и Иоанно-Усекновенской церкви, вы мешали торговле религиозной литературой, распространяли листовки с призывом…

— Простите, дочь моя, вы читали сии… листовки?

Я смутилась. Читать-то читала…

Он, кажется, понял. Улыбка стала другой — доброй, чуть снисходительной.

— Должно ли отнести проповедь Святого Иоанна Дамаскина к разряду подрывной литературы?

— Но ведь вы грозились анафемствовать тех священников и прихожан, которые…

—Да.

Бледные губы сжались, глаза почернели.

— Да. Грозил. Грозил, ибо сие суть последнее, что оставалось у меня, грешного… Эра Игнатьевна! Ежели вы увидите, что совершается преступление, а все вокруг ослепли и лишь помогают злодеям, станете ли молчать? Если жизнь человека в опасности? А ведь речь идет даже не о жизни, а о душе бессмертной! О многих душах, вверенных попечению Церкви. Я давал присягу — служить Богу и людям. Мне ли затворять уста? Мне ли бояться суда?!

Внезапно почудилось: неяркий дневной свет сгинул, сменившись зловещим отблеском факелов. Кабинет исчез, превратясь в мрачный сырой подвал, плечи окутала черная мантия, повеяло жаром горящих углей. Не хватает только дыбы…

— Отец Николай! — жалобно воззвала я, с трудом прогоняя видение. — Но ведь если вы не согласны с… некоторыми, принятыми здесь обрядами, вы обязаны сообщить об этом своему начальству!..

— Обрядами? — голос священника прозвучал сурово, словно и он почуял запах горячих углей. — Обряды — это конфорка для сжигания булок? Одноразовые иконки? Забвение имени Христова? Камлание, глумливо именуемое молебном? Неужели вы думаете, что мы не взывали к властям церковным? Наша ли вина, что нас не желают слушать?

Мы не понимали друг друга. Точнее, не так. Старший следователь Эра Игнатьевна Гизело не могла понять своего подследственного. Мне (иной, неявной, навсегда скрытой за чернотой тайной мантии…), мне легче — и одновременно труднее. Поговорить начистоту? Нет, рано!

— Все эти соображения, гражданин Рюмин, — начала я, глядя в свежепобеленный потолок, — не объясняют и не извиняют распространение вами подрывной литературы.

— Это вы о Дамаскине? — улыбнулся отец Николай. — Вот уж поистине, дивны дела твои, Господи! Вы хоть представляете, гражданка следователь, о чем идет речь?

На такие выпады следовало отвечать стандартным напоминанием о том, кому здесь надлежит задавать вопросы. Однако изображать совершенную серость никак не хотелось, особенно перед отцом Николаем. Я приняла вызов. Тем более совсем недавно довелось перед сном перелистывать Алексея Толстого…

— Вполне. Иоанн Дамаскин — епископ из Дамаска, жил при арабах. Рисовал иконы, писал богослужебные тексты и дружил с каким-то халифом. Правильно?

— Отчасти, дочь моя. — В темных глазах блеснуло что-то, напоминающее интерес. — Но епископ Дамасский оставил нам не только свои… богослужебные тексты, как вы их изволили назвать. Вы об иконоборцах слыхали?

…Когда Ревенко поручал мне это пакостное дело, то перво-наперво посоветовал не вступать с попами в богословские споры. Наша забота прокурорская — снять показания и составить заключение, дабы суд принял с первого же раза. Но у меня (иной, неявной…) был свой резон. Был и есть. Так что разговор идет в нужную сторону.

— Иконоборцы, отец Николай? Вы имеете в виду Лютера? Когда церкви и монастыри громили?

— Не только, дочь моя, — священник покачал седой головой. — Не Лютер сие начал. А вот в веке восьмом, ежели не ошибаюсь, в Византии император Лев Исаврийский запретил почитание икон. Догадываетесь почему?

— Не совсем, — как можно равнодушнее заметила я. — Тоже… конфорки заводили?

— Отчасти. Времена были тяжелые — войны, чума. Люди изверились, и вот… До образов одноразовых не додумались, однако же, глаголят, мощи святые вместо зелья к болячкам прикладывали. Вот император и решил сие остановить. Но лекарство пуще болезни вышло. Тогда Дамаскин и вмешался, дабы впавшим в соблазн истину разъяснить…

— Погодите! — прервала я. — Но ведь считается, что после здешней катастрофы Господь в милости своей повелел святым не оставлять людей…

— …И направил Святую Агафью руководить салоном красоты? — вздохнул священник. — А Святого Алимпия — чинить моторы? Дочь моя, Церкви еще и не такое ведомо! Вспомните? Кому предки наши кашу за печь ставили? Кому хлеб в воду клали?

— Но ведь действовало! — не выдержала я. — И тогда действовало! И сейчас!

«Кроме сегодняшней ночи», — хотела добавить я, вспомнив лопнувший стояк. Но смолчала. Не все сразу.

— Об этом, дочь моя, Гете написал. Весьма доходчиво. Читывали?

— Вы про сатану?

Я невольно поморщилась. Почему-то казалось, что этот неглупый человек предложит объяснение посвежее. Кажется, он меня понял.

— Не верите, Эра Игнатьевна? Но если сия сила не от Бога… А она не от Бога, поверьте мне!.. как специалисту.