Книга Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

– Хорошо, – сказала секретарша, нажала на нужные кнопки пульта и вышла.

– Она была его любовницей, – тут же заговорщически прошептал Шишканов. – Точно.

– А ты не завидуй – тебе не перепадет, – по-мальчишечьи резанул Зобов.

– Она сказала – Ренат. Без отчества.

– Знаешь… – Зобов хотел сказать, что Шишок озабоченный дурак, но сдержался.

В кабинете зазвучал текучий, бродячий, голый звук тенор-саксофона Криса Поттера.

16

После тюремных нар очень хотелось отмыться. Еще в машине Таня сказала Земляковой, что мечтает о ванне и полной тишине, но, когда подъехали к дому, увидела несколько автомобилей, в том числе «лендровер» сына, и поняла: ванна, покой отменяются. Борис выбежал навстречу из дома, и, пока бежал, промелькнуло: удивительно трогательный вырос у нее мальчик. Иногда он, конечно, глух, чрезмерно обязателен, пунктуален, у него все по плану, все заранее – это раздражает, но теперь она увидела светящиеся, влажные от слез глаза и убедилась в его родстве с ней, в его чистой, сердечной отзывчивости. Борис с полчаса, как малолетний ребенок, не отходил от матери и рассуждал, рассуждал: надо немедленно подавать в суд, в Великобритании никогда бы так поступить не посмели.

– За одно то, что ей не выделили адвоката, можно их всех уволить из полиции! Кроме того, государство заплатило бы за все мамины мучения!

Никто не пытался с ним спорить, ни Землякова, ни ее муж не возражали, что Россия – не Европа, что самое разумное одно – забыть. Игорь только пошутил, обнимая Таню при встрече:

– Свободу политическим заключенным!

У Татьяны не было сил улыбнуться, она беспомощно скривила рот.

Землякова за минуту накрыла на стол. У нее это всегда получалось так легко и быстро, что всякий раз вызывало удивление. А у мужа еще и гордость: сказочная «Марья – искусница» принадлежит ему. Ел только Борис, он просто навалился на сырокопченую колбасу, сыр с плесенью, холодные котлеты, гурийскую капусту, а Люся подкладывала и повторяла:

– Ешь, мальчик мой, ешь.

Татьяна смотрела на странное застолье, как будто все еще была не здесь, ее сдавила радостная, щенячья боль – она на свободе, она может это видеть и слышать, и столько любви разлито сейчас за столом. Вкусно, пахнет домом, крепкой, непередаваемой дружбой, и она спасена. Игорь предложил по рюмке водки. Татьяне не хотелось. Люсе – еще куда-то ехать на машине. Ульянова видела: Землякову очень хочется поставить точку – выпить по последней, и она согласилась составить компанию.

– Люблю «Старку» из маленьких рюмок, – сказал Игорь.

Они с Татьяной опрокинули по тридцать грамм. После алкогольного ритуала Татьяна наконец смогла сказать:

– Устала. Хочу принять ванну. Это все, что я хочу.

17

Капитан знал, что пассажирам нравится, когда над рекой раздается протяжный, напряженный звук корабельного ревуна РВП-220. Ему самому нравился этот вдохновенный мобилизующий звук, который он посылал в знак приветствия идущим навстречу судам, матросам, готовым принять судно на причале, или перед отплытием, после посадки, рыбакам, спешно отгребавшим от фарватера, жителям деревень и поселков, расположенных по берегам, пастухам и коровам и вообще всем и всему живому – от листа на дереве до человека – мужчины и женщины. Идущие по трапу отдыхающие не подозревали, что при помощи ревуна капитан круизного речного четырехпалубного теплохода «Лев Толстой» начинает с ними разговаривать и даже заигрывать. Теплоход был австрийский, как новенький, белый, с золотыми объемными буквами по бокам, 1956 года постройки, а капитан и вся команда была русская, лукавая и расхлябанная – то, что называют «хорошие ребята».

Таня Сольц – она вернула после развода с Куприяновым девичью фамилию – уже почти три года отработала в МИДе секретарем-переводчиком в международно-правовом совете и мечтала добиться длительной заграничной командировки. Там, по плану, она должна скопить инвалютные рубли на покупку кооперативной квартиры, и тогда у нее наконец-то появится в Москве крыша над головой.

Личная жизнь не складывалась, но была: короткие противные отношения с женатыми мужчинами, ни привязанности, ни страсти. То ли в этот момент на рынке любовниц было перепроизводство, то ли она оказалась нехороша, но, вопреки собственному желанию, она втягивалась в безвольные, бесперспективные «отношения». Так это называла. После одной такой «стыдной связи» она решила, что великая русская река Волга, острова и монастыри Ладоги могут успокоить ее, дать ей силы на последний, решительный рывок к обретению счастья. Командировку за рубеж почти невозможно было получить без замужества, а муж не возникал. Ее бесплодие одних пугало, других, ненужных ей мужчин притягивало. Ей срочно, как папа говорил, было надо «устроить разбор полетов». Она решила, что в этот отпускной месяц развратного Черного моря не будет, а будет река, причаливание и отчаливание, шлюзы, закаты и восходы, будет скупая северная архитектура, прохладный ветерок от тихого, безмятежного скольжения по воде, и она придумает что-то для себя и про себя. С этими надеждами она всходила по трапу теплохода «Лев Толстой» под ободряющий звук ревуна РВП-220, которым капитан встречал пассажиров.

Какой-то пожилой мужчина, в возрасте ее отца, при переходе на среднюю палубу игриво сказал Татьяне:

– Проходите вперед, красавица!

Она правильно подумала – «и этот туда же» – и с приветливой мидовской улыбкой поднялась по лестнице, чуть-чуть повиливая задом перед его носом.

На другой день она увидела, как этот мужчина, представившись врачом-гомеопатом, собрал на верхней палубе несколько молодящихся старух в разноцветных шляпках и рассказывал им о целебных свойствах отвара лаврового листа с чесноком для укрепления внутренней обшивки человека, называя ее то аурой, то чакрами, меняющими свет, то личным богом легкого ветра в человеке.

– Присоединяйтесь к нам, красавица, – пригласил гомеопат Татьяну, когда она проходила мимо.

– Спасибо, – отказалась она. – Потом… потом…

– Конечно, вам еще рано, но пропустите – будет поздно.

Через три дня пути, одной стоянки на природе, посещений двух застиранных, теплых провинциальных городков, в которых не было ничего, кроме разрушенного храма, остатков крепостной стены – груды кирпичей, еще не до конца разворованных, – и фабрики, производящей валенки, Татьяне стало скучно. Мысль о том, что она ошиблась с выбором вида отдыха, пришла на четвертый день. Выспавшись и прочитав уже все, что взяла с собой, она не знала, чем себя занять, и, обнаружив висевшую на одной нитке пуговицу на своем плаще, несказанно обрадовалась: все же занятие, надо ее пришить! Пошла по людям. В музыкальном салоне нашла женщину, на лице которой определенно читалось – у нее должна быть иголка с ниткой. И они у нее были! И даже наперсток. Она взяла плащ, пуговицу, добытые инструменты (нитки не очень подходили по цвету, но ничего) и вышла на палубу, чтобы сделать это торжественно, с наслаждением и на свежем воздухе. Она села в кресло возле окна своей каюты и, обозрев бескрайне-унылый водный простор, попыталась вдеть нить в ушко иглы. Теплоход потрясывало, и вдеть толстую нитку в мелковатое ушко оказалось непросто. Когда она это делала, мимо прошел мужчина – подтянутый, почти без брюшка, с очень правильной ровной прической и чуть сладковатым лицом, лет на десять – пятнадцать старше ее. Он мельком взглянул, как молодая светловолосая особа метит в игольное ушко – зрелище не для холостяков, каким на тот момент был главный инженер небольшого, но известного, с дореволюционной историей московского завода. Ему на секунду показалось, что именно в него пытаются сейчас попасть, в него смотрят, его пришивают накрепко. Он прошелся дальше, размышляя о не написанной еще великими художниками картине «Пришивающая пуговицу» или «Попадающая в ушко», остановился на корме, недолго философски посмотрел на бурлящую от винтов воду и продолжил свою прогулку; он сделал по палубе круг – Татьяна все еще вдевала нитку!