Книга Тихая ночь - Чарльз Эллингворт

Иначе выглядели поезда, идущие на запад. Старики, женщины и дети висели на ступеньках, цеплялись за любые плоские поверхности, даже лежали на крышах, а внутри вагонов и на платформах для перевозки скота была давка, о которой даже думать было невыносимо. Время от времени кто-нибудь из «прилипал» терял силы и, вяло взмахнув отмороженной рукой, падал в придорожные сугробы, как надоевшая хозяину марионетка.

Ясное утро принесло новую опасность: в первый же час, когда люди и животные только разминали онемевшие суставы, почти без предупреждения, если не считать гула моторов, далекого, но быстро нарастающего, послышалось:

— Jabos![58]

Крик поднялся и разлетелся по всему обозу. Взрослые высыпали из повозок и потащили за собой детей. Новички, не знавшие, чего ждать от этой угрозы, просто смотрели, как пара двухмоторных истребителей проносится над верхушками деревьев в развороте со скольжением, выходит на полосу дороги и на бреющем полете проскакивает всего в нескольких футах над головами. Рейд сопровождался адским шумом, возмущенный поток срывал полотнища самодельных палаток. Один самолет пролетел так близко, что через плексигласовый иллюминатор в фюзеляже Мими поймала на себе взгляд пилота. Пони в страхе встал на дыбы.

С металлическим запахом авиационного топлива смешивались шквальные порывы выхлопных газов. Неистовые крики раздавались каждый раз, когда животные опрокидывали повозки и в ужасе убегали. Усмиряя пони, Мими смотрела, как быстро удаляющиеся силуэты слегка задирают носы и бомбы-близнецы по параболе опускаются на нестройную колонну.

Взрывная волна быстро докатилась до них, больно ударив по ушам. Небо затянулось пеленой дыма, а вой двигателей, который затих так же быстро, как и разразился, сменился людскими криками.

Мими и ее спутники ошеломленно уставились на столб дыма, который уже рвал на клочки непрекращающийся ветер. Перепуганные пони ржали с пеной у рта и поднимались на дыбы, норовя выскочить из оглобель, поэтому Реммеру и Мими пришлось встать с козел и успокаивать животных, хотя у самих руки тряслись от избытка адреналина.

Едва они опомнились и усмирили пони, как обоз опять пришел в движение. Подобно мигрирующим антилопам гну, которые привыкают к тому, что при каждом переходе реки крокодилы утаскивают под воду кого-то из их собратьев, люди побрели вперед, на запад. Коллективный разум приказывал им забыть о кровавом месиве, оставить его позади, пожать плечами в общем безразличии. Оцепеневший ум безропотно принял коллективное решение, и группка Мими влилась в поток, оставляя за собой могильник черного дыма.

В тот вечер ветер сжалился над ними и стих, а над головой раскинулся шатер звездного неба. Мими и герр Райнхарт делили на двоих одеяло и роскошь норкового манто, которое до сих пор немного пахло духами и сигарами, навевая прустовские воспоминания о прошлой жизни. Их беседа лилась плавно, с долгими паузами: о счастливых временах, о друзьях, о том, как их сокрушила война; о Максе и об ужасе их последней встречи. Последнее воспоминание заставило обоих погрузиться в печальную задумчивость. Мими пестовала свое горе, а герр Райнхарт заново переживал ужасный момент, когда к его виску приставили дуло пистолета. Это молчание заставило их ощутить какую-то новую близость, и, заручившись ею, они принялись осторожно нащупывать друг в друге глубоко личные, неприкасаемые пределы. Кульминацией стал вопрос, который уже давно напрашивался между ними.

— Почему ты осталась, милая?

Мими не спешила с ответом. Желание уберечь сокровенную тайну боролось с близостью, которая была выше физической, — с близостью обоюдного признания, что мирская суета властвует над их жизнью и что между постояльцами «дома упокоения» не бывает секретов.

— Из-за мужчины. Он военнопленный. Француз. Он бы вам понравился.

Мими почувствовала, как герр Райнхарт потянулся под мехом к ее руке и нежно погладил большим пальцем тыльную сторону ее ладони. Женщина уронила голову ему на плечо, как тогда, много месяцев назад, при встрече с Максом.

— Хочешь рассказать о нем? Я не буду ревновать, обещаю.

Поколебавшись мгновение, Мими произнесла:

— Что бы это ни было, я никогда не знала такого прежде. Он был первым мужчиной, который… Он сделал меня… Для меня все изменилось. Как будто это существовало само по себе, в маленьком мыльном пузыре, далеком от настоящего… но в то же время оно и было настоящим. Нет, не думаю, что у нас было много секретов. Просто мы не задавали вопросов, обычных вопросов, какие возникают между мужчиной и женщиной; между нами не было вообще ничего, что я считала бы обычным. Сейчас, когда я говорю об этом, возникает какой-то странный образ, но тогда нам ничего не казалось странным. Напротив, это было очень естественно: все равно что танцевать с кем-то, кто подхватил твой ритм, растворяться в этом танце, единстве двух личностей. Кокон; глупый, дурацкий кокон, из-за которого мы оказались здесь. Полная безответственность. Мне очень жаль.

— Не жалей, Мими, милая; только не обо мне. И не о ребенке — вместе с его бабушкой. Если бы не ты, нас бы уже не было в живых. На мой взгляд, это уравновешивает чашу, на которую ты посадила Реммеров. Разве нет? Но даже если тебя это не утешает, перестань оглядываться назад. Вина — то же, что и ненависть: она забирает силы, а взамен ничего не дает. Не стоит ее кормить. Я понял это на войне, то есть на прошлой войне; на фронте. Я допустил ошибку: слишком рано скомандовал начинать минометный обстрел и перебил половину своего взвода. Ребята ушли в рейд за пленными и не успели вернуться. У двоих из них были семьи. Я убил их и оставил без отцов их детей? Да. Я мучился угрызениями совести? Да, долгие годы. Но однажды я осознал: вся моя вина в том, что я допустил ошибку. Обычную, человеческую ошибку. И поскольку я не верил… не верю… что Бог смотрит на меня или судит мои поступки, я вдруг понял, что не нужно больше себя грызть и вскармливать чувство вины. Это было освобождение. Береги себя. Не вреди себе, милая; это очень важно.

— Возможно, я приду к этому. Но я в самом деле чувствую себя виноватой. Перед Эриком, перед Реммерами, даже перед своим французом. Думаю, он женат; возможно, у него есть дети. Как можно было любить кого-то, кого не знаешь? Разве это не безответственность, не банальная женская глупость?

Огромный, нежный мужчина задумался, боясь нарушить драгоценный момент близости, наслаждаясь ее физической гранью, изысканным коктейлем отеческих и товарищеских чувств со слабой примесью сексуальности, которая окрашивает всякую дружбу между мужчиной и женщиной.

— Ты знаешь, милая, что я растратил много часов и дней на легкомысленные, ветреные радости. И, кроме друзей и дочерей, мне, по большому счету, нечем гордиться в жизни. Я испытал много счастья — и много печали, — но печаль была всего лишь обратной стороной счастья, так сказать, расплатой за него. У любви такая же природа; она переплетается с болью, горем и ревностью, но нисколько не теряет от этого, ни в одной из своих форм. Меня не назовешь верным мужем. Но сожалею ли я об этом? О боли, которую причинил жене, да; но на другую чашу весов нужно положить радость, все то, что я узнал о жизни, опыт, который я могу передать другим. И мне кажется… я знаю… что баланс будет положительным, потому что в целом я не жалею о том, как прожил жизнь. Твоя проблема, милая, в том, что тебя прижало носом к полотну настоящего. Ты ощущаешь только грубую корку засохшей краски и царапины, оставленные мастихином. Я вижу картину целиком, вместе с рамой, могу оценить ее композицию, гармоничность. Должно быть, это одно из утешений бессильной старости.