Книга Кристалл в прозрачной оправе - Василий Авченко

Иногда, когда я спускаюсь с сопки, на которой прописан, и смотрю сверху на Амурский залив, море сливается с небом. Становится непонятно, где граница между водой, воздухом и такими же синеватыми сопками на том берегу залива. Жидкое, твёрдое и газообразное кажется единым, приморский триколор становится монохромным. Суда на рейде представляются свободно парящими в небе, словно души их многотонных металлических тел, про которые я до сих пор, хотя и учил физику в школе, не могу понять, как они не тонут, железные. Глядя на эти корабли, понимаю, что владивостокский художник Сергей Черкасов не выдумывает свои картины.

Авиация – воздушный флот – унаследовала много терминов от флота морского, заменив плавучие эскадры на летучие эскадрильи. Твёрдая поверхность требует шагающих или катящихся приспособлений, тогда как жидкая и газообразная среды позволяют парить, управляя полётом-плаванием при помощи гребных винтов, рулей-перьев, парусов-крыльев; поэтому яхта, идя в лавировку, «набирает высоту», поэтому рыбы порой кажутся птицами и поэтому голландец – летучий. Пингвины, которых принято считать ущербными, нелетающими птицами, на самом деле прекрасно летают, только под водой, где они сразу превращаются из забавных неуклюжих уродцев в гармоничных, сильных и даже хищных существ.

Парашютисты сродни дайверам – первые плавают в небе, вторые летают в воде, осваивая чуждые сухопутному человеку стихии. Жаль, что признано устаревшим слово «воздухоплавание» – помимо того, что оно красиво, оно очень точно.

Великий лётчик Константин Арцеулов (наш первый «пилот-паритель», как называли планеристов, ас-истребитель Первой мировой, один из первых испытателей, победитель штопора, до того считавшегося убийственным) – не только авиатор, но и художник, внук мариниста Айвазовского. Тётя Арцеулова была замужем за другим маринистом – писателем Станюковичем.

Говорят, первых космонавтов готовили к космосу под водой.

Люди часто говорят, что хотели бы стать как птицы. Но море – отражение неба, и наоборот. Море – вывернутое наизнанку небо. И там и там есть свои звёзды, и не зря небо называют воздушным океаном, в котором плавают («ходят», знаю, но это всё ерунда, потому что есть ведь и «капитаны дальнего плавания») воздушные суда, а иногда и космические корабли – именно корабли, не танки и не телеги. Но никто почему-то не говорит, что хотел бы стать как рыба. Я бы – хотел. Там, в воде, мне было бы интереснее и уютнее, чем в распахнутом пустом небе, где ты беззащитен, весь на виду. Под водой тихо, там не бросают слов на ветер, потому что ветров нет. Под водой тихо и темно, но это тишина и темнота не смерти, а особой жизни – глубокой, мудрой, лишённой суетной поверхностности человеческого существования.

Интересно, каким видят мир рыбы. И что происходит с их кругозором в последние минуты перед тем, как рыба «уснёт». Она вдруг открывает – перед самой смертью – новый мир, которого до сих пор была лишена, но понять этот мир уже не успевает. Хотя, например, пиленгас – наша летучая рыба, выпрыгивающая к солнцу, – видит надводный мир и при жизни, пусть на какие-то мгновения (рождённые плавать могут и летать, иногда в прямом смысле слова).

Шум моря из раковин – в детстве он меня околдовывал. Потом, когда наступило время взросления, открытий и разочарований, я узнал, что на самом деле этот шум – всего лишь отражение кровотока в голове, шума нашей крови. Поэтому «шум моря» можно услышать не только из раковины, но из любой пустой кружки. Сначала такое объяснение меня расстроило, но потом я понял: море шумит в нас. Море всегда находится внутри нас. Это дополнительное доказательство какого-то вселенского единства – иногда я его чувствую прямо физиологически, а иногда теряю (вернуть утраченное чувство всеединства помогают слова, в которые я всматриваюсь, как в морскую воду с пирса). Если шум собственной крови мы путаем с шумом моря, – может быть, между ними вообще нет особой разницы?

Человек, будучи эмбрионом, проходит «рыбью» стадию развития. Сначала он плавает – и только потом переходит в земно-воздушную стихию, учится ходить. Но всю жизнь стремится к воде. Детей – тех вообще не оттащить от воды. С годами эта «морская болезнь» ослабевает, но никогда не исчезает полностью.

Вода дала нам жизнь. «С появлением первых капель воды на Земле сделалась возможной и органическая жизнь… Вода являлась главной составной частью живых организмов», – писал учёный-поэт Александр Ферсман[14], научно-популярные книги которого увлекательнее детективов. Море – само по себе форма жизни – насыщено самой разнообразной жизнью; наконец, оно даёт жизнь и нам, сухопутным. Море – сокровище в обоих смыслах: «драгоценность» и – «тайна», «то, что сокрыто» (последнего корня, кстати, и «кровь», которая тоже сокрыта, сокровенна; отсюда же – откровения). Земля, вода, воздух – это чудеса, по которым мы ходим, которыми мы дышим, в которых мы плаваем. Что-то есть великое и ещё не понятое в этом простом сочетании двух атомов водорода (водорода!) и одного атома кислорода, в этой крови земли, сворачивающейся на морозе. В детстве я не замечал моря, оно было для меня как воздух, и лишь потом понял, что оно – в прямом смысле слова как воздух. Не в смысле незаметности, а в смысле необходимости для жизни.

Мне показывали рисунки, сделанные когда-то очень давно японцами со слов других японцев, впервые побывавших в России. Петербургский пейзаж на этих рисунках был весь в сопках.

Вода – мокрая, небо – синее, рельеф – гористый; вот и мне в детстве казалось, что сопки и море – вроде воздуха или ежедневного восхода.

Море было не всегда. Тот же академик Ферсман пишет, что геологическая история Земли началась с безводной пустыни: «На… поверхности земли не было жидкой воды… Тяжёлая атмосфера паров и газов окружала ещё раскалённую Землю…». Но с точки зрения человека океан, как и суша, существовал и будет существовать вечно.

Химики могут рассказать, какие соли растворены в море, как будто от этого море станет нам понятнее; и как будто химики в действительности знают, что это такое – те вещества, которые они с умным видом называют оксидами, или сульфатами, или хлоридами.

Вода может становиться льдом и паром. Феноменом льда много занимались алхимики и мистики; феномен пара породил паровозы и пароходы – важный этап человеческой цивилизации, символ которой «Титаник» погиб от айсберга, то есть куска льда, окаменевшей воды. Плох айсберг, не мечтающий о своём «Титанике».

* * *

И вода, и камень, и воздух – грозные и загадочные стихии.

Отдельная стихия – тайга, именно не лес, а тайга. С удивлением узнал из словарей, что тайга – хвойный лес. По мне, тайга – это лес, во-первых, зауральский, во-вторых – непролазный и дикий, подобающий мрачновато-азиатскому звучанию этого слова.

Наша тайга похожа на наше море. Она столь же сюрреалистична, одновременно северная и южная. Снега, морозы – и в то же время тигр. Даже берёзы у нас то маньчжурские, то даурские – не есенинские. Моё любимое дерево – амурский бархат, покрытый серебристой пробковой корой. И ещё маньчжурский орех, напоминающий грецкий. Встречается лесная драгоценность – женьшень, чьё созвучие с женщиной не случайно: и то и другое показано мужчинам. Женьшень – «корень жизни», «человек-корень» – по легенде, родился от молнии, ударившей в горный ручей. Не менее удивителен кишмиш – не виноград, а «актинидия коломикта», особая ягода, которая растёт на лианах и родственна с киви (в разрезе не отличишь). Другие лианы дают «ягоду пяти вкусов» – лимонник, третьи – дикий виноград…