Книга Скажи красный - Каринэ Арутюнова

Корзина, картина, картонка, – напевал он, лукаво поглядывая в мою сторону. В третий раз «корзина» звучала как «Карина» – в этом месте я смеялась, давала ущипнуть себя за щеку, и все оставались довольны.

Картина тоже висела на своем месте. Это была правильная картина, изображающая сидящую на подоконнике кудрявую девушку с поджатыми к груди коленями. Возможно, девушка мечтала о чем-то недостижимом. Например, о любви. О прекрасном принце. О хрустальных башмачках и крепдешиновом платье на выпускной бал. Я долго смотрела на нее, очень долго, пока мне не начинало казаться, что эта девушка и я – одно целое. Целую вечность мы сидим вот так и смотрим во двор, мечтательно прикрыв глаза.

За окном – зима, весна, лето. Сугробы вровень с окном, майские жуки, бельевые веревки, душевая кабинка. Шумные соседи. Фаина с пятого этажа. Давид – ухо-горло-нос с третьего. Стук костяшек домино. Паутина под крыльцом, подвал, заколоченный досками, кошки, много кошек, разноцветных, разномастных, шныряющих, драчливых, дремлющих, загадочных, как сфинксы.

Через дорогу – трамвайная линия, будка сапожника, военная часть.

Скоро всего этого не будет.

Ходики, тикающие над моей головой, показывают настоящее время. Самое надежное в мире.

Над круглым столом вспыхивает лампа. Стол накрыт, и никто никуда не торопится. Чай слишком горячий, но для этого есть блюдце – на дне его отражаются янтарные блики. Можно пить не торопясь, а потом подойти к окну, легонько потянуть за крючок.

Девушка с картины продолжает всматриваться в даль. Похоже, она все еще ждет чего-то…

Еще немного – она разомкнет сцепленные на коленях пальцы и опустит ноги на землю. И побежит. Интересно, как быстро умеют бегать мечтательные девушки с волнистыми волосами?

Я буду долго смотреть ей вслед и думать, что она – это я, а я – это она.

Пока не опустятся сумерки и не захлопнутся ставни.

Я не жалею ни о чем

Покажи реснички. Закрой глазки и покажи реснички, – говорят они, и я послушно закрываю. Это так естественно – стоять с закрытыми глазами и позволять собой любоваться. Какие реснички, – говорят они. Я готова стоять так вечность.

Для будущей балерины нет ничего привычней раскачивания на кончиках пальцев и трепыхания опущенных век.

А если еще вытянуть шею и поднять руки, то получится Майя Плисецкая. «Лебединое озеро». Я смотрела его трижды. Неслучайно, конечно же. Всем уже давно ясно, что перед ними будущая балерина.

Или клоун.

Потому что клоуном быть тоже здорово. Корчить рожи или набирать полный рот воды и разбрызгивать, выпучив глаза. Ужасно смешно. Или делать такие волнообразные движения руками. И вторить собственной тени. Ловить алую розу, летящую из третьего ряда. Плакать черными нарисованными на щеках слезами. Жонглировать горящими факелами. Раскачиваться на проволоке под напряженное молчание зала. Прижимать руки к груди. Я буду Енгибаров. Я буду грустный клоун.

Немножко Енгибаров, немножко Плисецкая.

Я буду пробегать по сцене в черной, а потом – в белой пачке, и руки мои будут прекрасны – длинные, гибкие, точно два лебедя.

А потом я достану шарик от пинг-понга и проглочу его. Я выкачу шарик откуда-то из-за уха и, плавно перебирая ногами, уйду за кулисы.

Я буду девочка на шаре. Нет, гуттаперчевый мальчик.

Я долго плачу над судьбой гуттаперчевого мальчика. Алле-гоп! – слезы капают на желтые страницы, буквы расползаются и троятся.

Я буду писателем. Я буду сидеть за письменным столом и писать книги. Хотя нет. Писатель – это мужчина с бородой и желчным взглядом из-под пенсне.

Пенсне.

Я плачу навзрыд в кабинете врача. Очки. Неужели я все-таки буду писателем? Нет. Ходить в очках, точно ученая божья коровка.

Я стою на балконе в специальных очках «для дали». Четыре пары. По десять минут на каждую. Стекла толстые, мутные – и от этого даль приобретает весьма неопределенные очертания.

Меня больше не просят закрыть глаза и показать реснички. Красота моя осталась в прошлом, как и мечты о балете.

Там, за дверью, – похожие на прозрачных мотыльков девочки. Все, что они делают, – это праздник. Каждый прыжок, каждое движение. Они шелестят чешками и приседают. Ниже. Еще ниже. Нет ничего слаще божественного изнурения этих лиц, глаз, развернутых ключиц, дрожащих от напряжения ног.

Через годик, приходите через годик, – улыбается сухопарая женщина. У нее втянутые щеки и очень прямая спина.

Что хорошего, – говорит мама, – адский труд! В тридцать лет ты уже старуха, ты никому не нужна.

Старая балерина. Лучше быть старой балериной, чем просто старой, – кричу я, – мне снятся похожие на моль порхающие по сцене старушки. Они танцуют па-де-де из балета «Щелкунчик».

Через год. Целый год! Через год я вырасту из чешек и гимнастического трико. Я просто вырасту.

Вы опоздали, – улыбнется женщина-моль и погладит меня по волосам. Немножко поздно, совсем чуть-чуть, самую малость. Зато вы успеваете на танцы. В соседнем зале веселые розовощекие дети притоптывают и прихлопывают под аккордеон.

Здесь нет Майи Плисецкой. И никогда не будет.

Теперь мечтаю о Нем. Мечты эти робкие, тревожные, чаще грустные, чем веселые.

Вряд ли он посмотрит на грустную девочку в смешных очках.

Я мечтаю о длинных ногах и задорных кудряшках. Нет, не кудряшках. Пускай они будут прямыми как солома. Я буду похожа на вожатую Леночку. Леночка носит такую юбку… Когда она поднимается по лестнице, внизу выстраивается шеренга. Пионеры отдают салют и густо краснеют. Леночка невозмутима. Она переставляет свои стройные ножки, чуть придерживая пальцами юбку на бедрах. Ее не в чем упрекнуть. Она несет себя на третий этаж, и школа провожает это восхождение вздохом. Вздыхают в основном училки. Старшеклассники нервно курят в туалетах.

Я буду беззащитной и хрупкой. Недосягаемой. Он сам захочет подойти, но я буду занята.

Не сегодня, – скажу я томно и посмотрю вот так, сквозь ресницы. Многие взрослые женщины так смотрят. А потом смеются и дрожат грудью. Очень волнующе. Я тоже буду дрожать грудью и улыбаться высокомерной ласкающей улыбкой.

Я буду Эдит Пиаф. Да, я буду певицей. Известной, может быть, даже великой. Если напустить челку на лоб и повернуться вот так…

Никого нет дома, и я даю себе волю. Я кричу и захлебываюсь собственным криком. И ударяю по клавишам. Не уезжай, кричу я. Оставь, но только не теперь. Я рыдаю и время от времени подбегаю к зеркалу. Очень сильно. Душераздирающе. Я талант. Только об этом пока никто не знает. Ну разве что соседи.

Неплохо, – говорит мама, но как-то неуверенно говорит. Это потому, что она мало что понимает в современной музыке. И вообще, сложно оценить собственного ребенка, плоть от плоти.