Книга Зима - Евгений Гришковец

Но мало на свете вещей более желанных и важных, чем та редкая сигарета, с которой начитается день.

(Текст написан со слов разных людей. Я сам никогда в жизни не курил, и не люблю, когда это делают окружающие меня люди. Но эти пачки, и эти сигареты, а также сигары и трубки выглядят намного привлекательнее, чем все шоколадки и конфеты вместе взятые.)

Слеза

И вот ты жил, жил… жил, жил… и дожил. И вот тебе уже 20 или 25, или 30, или 35, или 40, или 45, или 50, или 55, или 60, или 65, и так далее лет. И ты живешь, но не чувствуешь себя ни молодым, ни старым. Ты все время чувствуешь себя… нормальным. Просто вокруг тебя молодые или старые люди, а ты — нормальный. И вот в таком вот возрасте вдруг застал тебя вечер, который лепит лобовое стекло снегом и дождем, и «дворники» не справляются и от этого все вечерние огни тянутся струями по лобовому стеклу… И еще ты прищурил глаза, и от этого фонари дают такие длинные-длинные лучи, а между ресниц застряла слеза. И эта слеза — это же самая лучшая линза, самая лучшая оптика для того, чтобы увидеть всю свою жизнь насквозь.

Но ты мчишься по вечернему городу, добавляешь газ и мчишься, гонишь свой автомобиль… Потому что если тебе 20 или 25, или 30, или 35, и так далее лет… Должен же быть у тебя к этому возрасту свой собственный автомобиль! И вот ты летишь, а вокруг много-много машин… и вдруг отчетливо, но при этом очень спокойно почувствуешь, что где-то рядом, в этом потоке, с той же скоростью, что и у тебя… мчится твоя смерть.

А как выглядит эта смерть? Это же не какая-то страшная, старая, тощая женщина в черных одеждах с косой. Нет, нет. Это нормальный человек, которому тоже 20 или 25, или 30, и так далее лет. Просто у него какой-то свой возраст, и свой период в жизни. И может быть он просто не проверил тормоза, или наоборот проверил, но выпил водки, потому что у него тоже в ресницах застряла слеза, но ему не хочется видеть свою жизнь насквозь… И вполне возможно, что вы, точнее ты — смерть для него.

Но ты спокоен. Потому что… а чего бояться? Ведь ты же сам держишь руль своего автомобиля, и тебе уже 20 или 25, или 30, и так далее лет. И ты уже много раз спокойно доверял свою жизнь пилотам самолетов, которых ты даже не знаешь, никогда не видел, и не увидишь. И диспетчерам… и машинистам. И если к твоим 20 или 25, или 30, или 35, и так далее годам у тебя уже есть дети… Ты приводил их к врачам, и отдавал своего маленького человека этим людям…

Ты спокоен, ты за рулем. И если рядом с тобой, в твоем автомобиле, кто-то сидит… кто-то… просто человек, то ты знаешь, что заботишься о его жизни гораздо сильнее, чем о своей. И поэтому ты спокоен. Хотя всегда где-то сбоку, или впереди, или сзади, но рядом, и с той же скоростью мчится твоя смерть.

А какая разница, сколько ты прожил — 20 или 25, 30 или 35, или 40, и так далее лет — это не важно. Тебе-то, ведь, кажется, что ты живешь уже очень давно. Всегда. И на твоем надгробии между датами жизни и смерти будет тире. И это тире у всех одинаковой длинны. Вне зависимости от того, прожил ты 20 или 25, или 30, или 35… И, конечно же, это тире будет намного короче, чем те лучи, от вечерних фонарей, которые так вытянула и видоизменила твоя слеза. Маленькая слеза, застрявшая между ресниц.

Как я съел собаку

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Рассказчик — молодой человек лет тридцати-сорока, одет в морскую форму, чаще держит бескозырку в руках, иногда надевает ее на голову.

На сцене много канатов, разных морских атрибутов, ведро с водой и тряпка. В центре стоит стул.

Текст можно дополнять собственными историями и наблюдениями. Те моменты, которые особенно не нравятся, можно опускать. Эту историю желательно рассказывать не меньше часа, но и не более полутора часов.

Рассказчик. Бывают такие моменты в жизни ну, например, приходишь домой чуть позднее, чем обещал, в смысле — обещал прийти в девять, а пришел в одиннадцать: не позвонил, не предупредил, ну вот, заходишь, начинаешь извиняться, ну, мол… А тебе говорят: «О, да ты еще и выпил, да ты пьян». А ты не пил, то есть вообще! И говоришь: "Да нет, мамочка (или кто-нибудь другой), Бог с тобой, я не пил…" — и тому подобное. И вдруг ловишь себя на мысли, четко понимаешь, что ведешь себя как пьяный, то есть, чем больше ты оправдываешься, чем больше возмущаешься — тем больше ты похож на пьяного, причем ты уже и это понимаешь, но все равно поделать ничего нельзя. «Ну, признайся, что выпил, да и иди спать, чего надрываться-то», — говорят. «Да не пил я, не пил…» — сквозь зубы процедишь, махнешь рукой и пойдешь, действительно, спать, а чего еще делать-то. И обижаться не на кого, потому что точно, как пьяный…

Это я говорю для того, чтобы было понятно, что я сам не понимаю причины, почему я это все буду сейчас рассказывать; кажется, что причин много, а как только называешь одну из них, так тут же и понимаешь, что это не та причина, или она не основная, или вообще… То есть будем считать, что все, что я рассказываю, — это я рассказываю без причины, ну а вы… вы слушаете по той причине, что пришли послушать, или просто — деваться уже теперь некуда, или по какой-нибудь своей причине. Не знаю…

Я расскажу о человеке, которого теперь уже нет, его уже не существует, в смысле — он был, раньше, а теперь его не стало, но этого, кроме меня, никто не заметил. И когда я вспоминаю о нем или рассказываю про него, я говорю: «Я подумал… или я, там, сказал»… И я все подробно помню, что он делал, как он жил, как думал, помню, почему он делал то или другое, ну, там, хорошее или, чаще, нехорошее… Мне даже стыдно за него становится, хотя я отчетливо понимаю, что это был не я. Нет, не я. В смысле — для всех, кто меня знает и знал, — это был я, но на самом деле тот «я», который сейчас это рассказывает, — это другой человек, а того уже нет и у него уже нет шансов вновь появиться… Короче, мне пришлось, или довелось, служить три года на тихоокеанском флоте… Вот какой был человек.

Пауза.

Я помню, как мы ехали от станции «Тайга» до станции «Владивосток» на почтово-пассажирском поезде семь дней. Мы ехали медленно, стояли у каждого семафора, и я был благодарен железнодорожникам за эту маленькую отсрочку… Мы ехали…, и вот интересно, можно ехать хоть куда, на восток, на юг, на север, и все время один и тот же пейзаж, в смысле, он меняется, конечно, но остается ощущение, что он один и тот же: это не очень густо растущие березы, такие равномерно расставленные бело-черные деревья, везде… Ну, в общем, тот пейзаж, глядя на который русский человек обязан сказать: «Боже… какая красота!» Выглядит это так: русский человек проснулся, выходит из еще спящего купе в коридор вагона, у него, вот так, висит на плече полотенце, в руке зубная щетка с уже надавленной на нее пастой, он слегка ослеплен утренним светом (в купе было темновато), останавливается у окна, вот так, держась за поручень. В коридоре стук поезда сильнее. Кто-то цедит воду из титана. Поезд: тудук-тук-тук, тудук-тук-тук. Проснувшийся: «Вооо, а где мы едем-то?» Человек с кипятком в чашке, сосредоточенно качаясь, медленно идет и из-за этого качается еще сильнее, говорит: «Да кто бы знал…» Проснувшийся: «Да?! Ну, все равно, какая красота…!» Тудук-тук-тук, тудук-тук-тук…