Книга Намерение! - Любко Дереш

– Сама выкладывала, – похвасталась Гоца. – Смальта. Это Кетцалькоатль.

Я сделал вид, будто каждый день мудохаюсь если не со смальтой, то с целкокатлем. Стараясь не наступать на выложенную из цветного стекла змейку, пошел за Гоцей дальше.

Большой белый зал с подвесным потолком и каменным полом. Как минимум пять источников неяркого света галерейного типа. Гоца что-то включила, и засияли рампы над фотографиями вдоль стены. На фотографиях – сплошь она. На улице. В шляпе. В окне. Смотрит через плечо. Тут в пижаме. Там позирует с мужским пиджаком через плечо. Вот портрет в анфас, приоткрытый рот, такое впечатление, будто ей шестнадцать. Обманчиво простая фотография. Такие входят в историю.

Меня растрогал один этюд в монохроме. Гоца сидит на постели, едва прикрытая простыней, и плачет. Зачарованно я переводил взгляд с обнаженной груди, что попала в кадр, на перекошенный горечью рот, такой же эротизированный, как и грудь. На смятые простыни из окна падает пергаментный луч. Мощная фотка, в чем-то даже злая. Чувствую укол ревности, сообразив, какие непростые отношения объединяли ее и фотографа. Я тут, а они там. Два мира.

– Это работы Гуго Ломова. Не слышал о нем?

Я уловил это как Гуголомоа, заслуженный художник республики Тонга, туда ему и дорога.

– Довольно известный в Штатах. Тоже канадец. Из Квебека. Иди уже сюда, на меня еще наглядишься. Покажу, как я рисую.

19

Когда в наш первый вечер я узнал от Гоцы, что существует такая штука, как абстрактная живопись, пришлось ею заинтересоваться, чтобы не свалять дурака. Поэтому примерно, как эта живопись выглядит, я уже знал. К нам в книжный отдел привозили альбомы Кандинского, Пауля Клее, Макса Эрнста. Тоска, что тут говорить, я такого не воспринимаю.

Поэтому ставлю пятьдесят на пятьдесят – моя необразованность плюс ее Мастерство. Это было в самом деле нечто.

– Как тебе вообще удается такое делать? – спросил я прежде всего, пытаясь сопоставить Гоцу и ее работы. Такую вот девчонку и такие вот… штуки. Получалось одно слово: невозможно. Не-воз-мож-но. «Все, она моя», – только и крутилось в голове.

– Не скажу. О таком не спрашивают. Могу, да и все… Это я умышленно на большом формате пробовала. Хотела знать, смогу ли писать щеткой для побелки.

Сперва на полотне я видел только похожую на иероглиф закорючку. Неожиданно что-то во мне перестроилось, и на картине появился старый китаец-крестьянин в треугольном головном уборе – он вытягивал из моря невод. Такая ошеломляющая простота – черное и белое. Всего один порывистый поворот кисти – и появляется целый мир. Impossible!

– А теперь сравни с этой, это уже акварель. Что ты тут видишь?

О, это было нечто совсем иное. Страница альбома, который Гоца подняла с журнального столика рядом.

– Вот тут вроде такая долина, бледно-серая, тут идут дожди над холмами, а там скалы темнеют. И ночь на горизонте. Красиво, очень красиво. Ты смотри, как интересно!

– А если так? – Гоца повернула рисунок на 90 градусов.

– А так… Вах-вах-вах! Какой арол! Какой птыца гордый!

– Само получается. Это у меня был критический период. Не тот, что ты подумал. Кое-кто меня очень оскорбил… да, оскорбил. Видишь, все черное, растекается. И у нас тоже тогда все разваливалось…

Не вдаваясь в детали, Гоца закрыла альбом, и мы перешли к другой картине, уже в цвете. Я увидел какие-то водяные волны синего и желтого. В перспективе получался скалистый пляж под густо-синим небом. Очень уютная, погожая картина.

– Это я сначала пробовала что-то импровизировать с украинским флагом. Но не вышло, и я закрыла работу стеклом. Так гораздо лучше. А эти работы, – повела она дальше, к картинам более привычного для меня размера, – эти делаются одним ударом.

– Как в кунг-фу? – уточнил я, впитывая в себя что-то совершенно непонятное, но в высшей степени оригинальное.

– Да. Сперва накладываю краску. Потом один удар мастихином – и готова картина. Если нужно больше трех ударов, значит, ты не мастер. Приглядись. Видишь, сколько мелких деталей? Такое невозможно подделать. Оно само – или выходит, или нет.

Я пораженно молчал и больше ничего не говорил, лишь пытался запомнить это богатство нюансов форм и цвета.

– Поэтому… – Гоца вытащила пачку сигарет и предложила мне. Я с благодарностью принял угощение. – …Тут можно курить, есть вентиляция… Поэтому я лично считаю, что каждый, кому нужно больше трех ударов, – не мастер.

– А ты мастер? – поинтересовался я.

– Ты же сам видишь, – без ложной скромности ответила она, и, черт возьми, в эту минуту я поверил: Гоца – большой мастер.

Гоца выключила часть светильников. Мы сели в глубокие ротанговые кресла в углу галереи. Журнальный столик, наполовину из стекла, наполовину тоже из ротанга, заваленный слайдами и нарезанными кадрами пленки, выглядел мило. Скрипучие кресла были застелены подушками, и сидеть на них было удивительно удобно. Гоца развернула свое кресло ко мне в профиль. Так ей не нужно было каждый раз наклоняться к пепельнице на столике – лишь протяни руку и стряхивай. Я сделал то же самое, развернувшись лицом в противоположный угол, – наши взгляды вновь были направлены параллельно. Над нами горела небольшая лампочка, спокойный тихий свет. Перед глазами оказалась прекрасная позитивная абстракция, брызги пшенично-рыжего, сплетенные в подобие расступившихся волн. Неужели правда можно творить шедевры с такой легкостью? Сколько – два, три взмаха?

– Это примерно то же самое. Удар кистью с тушью, удар кистью с водой. Этого достаточно. Называется «Бесконечность момента».

– Умеешь читать мысли? – пошутил я. Она усмехнулась, довольная.

– Самые лучшие художники Возрождения – всего лишь ремесленники, таково мое субъективное мнение. Импрессионисты – тоже ремесленники. Они перерисовывали, как машины, как фотоаппараты. Абстракционисты, кубисты – уже живее. Но тоже, с другой стороны – скованно, бедно… Нет полета. Суходрочка, извини за выражение. Но что поделаешь? Мне известно, как это – если пробовать сделать это дело насухо, – тут я не совсем понял, на что она намекнула.

Гоца продолжала:

– Три удара – этого довольно, чтобы видно было, кто ты и где ты. Я не говорю, что ударов должно быть непременно три, я числами не увлекаюсь. Картина должна тебя вести. А ты должен быть легким на подъем, если хочешь зайти далеко. Как исключение из техники трех ударов я признаю еще три удара воображения. Это когда ты сделал три штриха и увидел, что они могут заменить один. Тогда ты еще делаешь три удара, и еще три. И получаешь утроенную композицию. Первый удар – откровение. Второй – подтверждение. А третий – движение дальше…

20

Я слушал ее, как самого себя. Я в жизни никогда не интересовался живописью, и мне не нужно было сто лет решать для себя, были художники Возрождения творцами или все-таки ремесленниками. Но я мог подписаться под каждым ее еще не сказанным словом, ибо наперед знал, что оно попадет туда, куда надо, где у меня уже дозрела пустая ячейка. Она могла выдавать бессмыслицы, но даже бессмыслицы, сказанные ее устами, латали мои пробоины. «Есть же на свете такие удивительные люди, – удивлялся я, – которые попадают, не целясь». Факты биографии, ее комментарии к ним, истории, которые с ней случались в жизни, – это все казалось до боли знакомым, словно мы уже когда-то знали друг друга.