Книга Калинов мост - Алексей Гравицкий

— Вон сталинская высотка светится. Это университет. Вон там палку видишь?

Олег проследил за указанным направлением. Кивнул.

— Это стелла на поклонной горе. Вон там дальше, ближе к нам, здание с треугольной крышей — горный институт. У меня отец в нем учился. Вон те светящиеся вдалеке — бизнес центр «Москва сити». Дальше и ближе — белое здание с зеленой эмблемой на крыше — центральный офис Сбербанка. Следующий дом со странной крышей — академия наук. Вон там вдалеке высотка — гостиница «Украина». Вон Белый дом. То самое правительственное здание, по которому в прошлом веке танки шарашили. Следующая высотка — жилое здание на Красной Пресне. А вот еще одна — МИД. А днем здесь еще памятник Гагарину виден.

— А сейчас?

— Сейчас его не подсвечивают. Первый космонавт ушел в космическую тьму. Он же не правительство и не деньгохранилище, чтоб его освещать.

Олег еще раз медленно обвел пейзаж восторженным взглядом.

— Да, — протянул он наконец. — Впечатляет.

— А теперь скажи мне, мой юный друг, — наигранно брюзгливым голосом поинтересовался Игорь. — Кто смеет у тебя это отнять? И по какому праву? И есть ли у него такое право?

Олег задумчиво приложился к бутылке.

— Кажется, я тебя понял.

— Молодец, — улыбнулся Игорь. — Тогда дуй обратно в квартиру, там не заперто, и тащи еще пива. Только на лестнице не топай. Ночь, люди спят.

— Веревки снять не забудь, — звучал где-то далеко в тумане знакомый незнакомый голос. — И скотч убери. Всему, что в круге, память вернется. У вещей она тоже есть, причем покрепче, чем у людей. И кто знает, как вещь отреагирует. Может случиться недоброе, так что лучше ей с веревками не соприкасаться.

— Не гунди, — отозвался второй голос. — Все помню.

— И сам в круге не стой.

Было холодно. Она открыла глаза и стало страшно. Люда лежала на полу в центре круга. На обнаженном теле были начертаны те же символы, что составляли круг. В той части круга, которая была ближе к входной двери, сидела на коленях старуха. Глаза ее теперь были закрыты, а из глотки вырывались странные звуки, напоминавшие то гундосое пение, которым славятся не то чукчи, не то еще какие народы крайнего севера.

Люда дернулась, попыталась сесть, но связанные за спиной руки мешали. Грубая сила подхватила сзади, поставила на ноги. Она дернулась, хотелось кричать, но поняла, что не может разомкнуть губ. Рот был плотно заклеен полоской малярного скотча. На этот раз ее лишили даже возможности говорить.

Господи, уж лучше б этот дикий мужик ее изнасиловал там на пустыре. По щеке побежало что-то мокрое, горячее. Люда поняла, что плачет.

Старуха принялась раскачиваться из стороны в сторону, гундосое нытье налилось силой, притягивало и лишало воли. Люда поймала себя на том, что не может двигаться. Болью рвануло нижнюю часть лица. Кожу жгло нещадно. Она поняла, что имеет возможность говорить, но почему-то не получилось даже крика боли.

Между запястьями скользнуло что-то ледяное, вспороло веревки. Руки дернуло, потом давление ослабло, кровь потекла в застывшие кисти, как обычно. Обрезки веревок упали к ногам.

Старуха качалась из стороны в сторону словно огромный маятник старинных напольных часов. Гундосый голос ее ныл теперь просительно, но властно. Как эти два чувства могли уживаться в одном звуке было не ясно, но уживались.

Покалывание от запястий побежало выше, разнеслось по всему телу. Словно она долго лежала в странной позе, при которой затекли все члены. Я свободна, дернулась было мысль, я могу бежать. Люда дернулась вперед, где за плечами старухи маячил провал спасительной двери. Мужские руки невидимого камуфлированного мужика схватили за плечи и вернули на место.

На второй рывок сил уже кажется не осталось. Она еще пыталась найти их, когда старуха вдруг резко замерла и распахнула глубокие ледяные глаза. Взгляд ее сейчас был страшен, Люда поняла что сил больше нет ни на что. Их вовсе не осталось. Просто она превратилась в безвольный кусок плоти с какими-то вялыми отголосками мыслей и воспоминаний. Старуха оборвала нытье и неистово рявкнула:

— Из круга, Кот! Из круга!!!

Плечи, которые поддерживали чьи-то крепкие руки, обвисли.

— Не гундось, — фыркнул мужской голос откуда-то издалека.

А потом было еще какое-то слово. Его произнесла старуха. Слово было короткое, емкое и все объясняющее. Но повторить или даже запомнить она его не смогла. А потом это стало неважно.

Светило солнце. Она сидела на берегу реки и строила из песка город. Город уже был обнесен крепостной стеной, возле стены разместились маленькие простые домики. Внутри у стены ютились крыши таких же домишек, к центру постройки становились краше. Здесь были уже не домики — терема. Она создавала мир, чистый светлый без всякой грязи.

Удар ноги. Мир рухнул. Пробегавший мимо мальчишка сбил все ее творения в неровную кучу песка. Стало горько и обидно от несправедливости. Ее мир разрушило то, от чего она его изначально оградила. Она не заплакала. Просто сидела на песке и смотрела в спину мальчишке. А тот неожиданно вернулся и попросил прощения, и предложил строить новый мир. Вместе.

Это было настолько удивительно и неожиданно, что она в самом деле начала строить мир. Они вместе его строили. Не из песка, а в жизни. Он строил для нее, она для него. В этом было что-то вечное, правильное. Без вранья и грязи. Чистое, словно детская мечта. Она хранила это чистое до последнего вздоха. И когда были вместе. И потом, когда осталась одна, а он оказался под замком в погребах киевского князя.

Всем отказывала, никого не принимала. Ждала его. Знала, что из тех погребов мало кто выходит, а все равно ждала. Потому что не дождаться было нельзя. Человек кончается, когда предает свою мечту. Человек перерождается, когда мечта осуществляется и возникает новая. Она сохранила и мечту, и любовь, и верность. Вот только жизнь свою сохранить не смогла.

В один плохой день поздно возвращалась от его деда, княжьего коваля. Черное злое, схватило, скрутило. Не стоит говорить, что сделали с телом, душа ее на то не смотрела. Она рванулась в другой мир, зная, что дождется его там. Рано или поздно дождется. Но не дождалась.

Свет от круга столбом поднимался к потолку. Приглушенный, голубоватый. Девушка внутри круга словно оторвалась от пола, зависла в воздухе. Кот смотрел на нее не долго. Не гоже глядеть на голую женщину другого мужчины. Даже если смотришь все одно в лицо, а не куда-то еще. Взгляд упал на старуху. Та еще что-то гундосила, потом свела голос на нет. С трудом поднялась с полу.

— Все, — сказала тихо. — Скоро все кончится.

Девичья фигурка в столбе света будто услышала, вздрогнула. По лицу ее текли слезы. Кот снова поймал себя на том, что смотрит на женщину, на которую смотреть не должен.

— Что с ней? Чего плачет? — спросил хрипло.

— Память это всегда боль, — вопреки обыкновению ответила старуха. — А у нее сейчас одна жизнь на другую накладывается. Сейчас одна ее половинка вспоминает чем была, а вторая понимает, что первая творила, пока без памяти жила. Думаешь, не больно?