Книга Дети в гараже моего папы - Анастасия Максимова

оформилась и уплотнилась. А что, если правда? Просят же всякие родители школьных стрелков прощения у семей погибших. Или вот дочка Амона Гёта – та тоже просила прощения у выжившей узницы концлагеря. А ведь она точно была ни при чем, отца даже не помнила. Что, если это и правда приносит облегчение? Он столько лет наблюдал за родственниками отцовских жертв, выводил закономерности, искал шифры – вдруг именно для того, чтобы прийти к этой точке? Тогда он сможет уехать со спокойным сердцем.

Каждый со своим идиотизмом живет сам, сказала Ленка. Нравится тебе – давай, только хватит ныть.

Не оформляй на меня генеральную доверенность, ответил Егор, я тоже улетаю. Даже раньше, чем ты.

Как улетаешь? Ты серьезно? А как же мама? Ты ее совсем одну оставишь?

Вот интересно, подумал Егор, улетаем мы вместе, но совсем одну ее оставляю я.

Она с ума сойдет, сказала Лена.

Я навещу ее, пообещал он. Возьму билеты прямо на выходные и навещу. Да и потом буду прилетать. Я же не в Канаду отправляюсь.

Двенадцатое

1

В аэропорту Егор растерялся. Последний раз он садился на самолет десять лет назад, но тогда вылетал из камерного аэропорта с десятком гейтов – и теперь собирался туда же вернуться, как Алиса, которая выпила капли для уменьшения. Синее табло показывало, что его рейс вылетает вовремя, как почти все рейсы по России. Репетиция настоящего путешествия словно ролевая игра в настоящую жизнь: ты должен зарегистрироваться, найти свою стойку, потом отыскать выход на посадку, пройти досмотр… Багажа у него не было.

Егор написал Шамилю, что летит к маме попрощаться. Хотел рассказать, что собирается встретиться с родственниками жертв, но в последний момент передумал и оставил себе пространство для отступления. А что, если никто не ответит?

Его заставили снять обувь. Глупо и беззащитно чувствует себя человек, стоя в общественном месте в одних носках. После досмотра он хотел купить кофе, но посмотрел на цену и решил, что перебьется. Сел у самого гейта, чтобы не пропустить вылет, и залез в соцсети. В этот день улов был богатый. Дима Дубовицкий выложил пост в инстаграме[4]. Писал он эмоционально и не очень грамотно, но верно по сути. С тех пор как Егор услышал его голос в подкасте, ему вообще казалось, что они могли бы легко подружиться. Они одинаково смотрели на многие вещи, в том числе и на то, что происходило прямо сейчас.

Дима не жил в соцсетях, но и не пропадал надолго. Егору это нравилось – так он ощущал его присутствие. Девятого марта Дубовицкий выложил в сторис фотку Тани Галушкиной, перечеркнутую черной лентой в правом нижнем углу. «Посвящается всем детям, убитым зверем Каргаевым. Вы не забыты». Последние слова резанули, но сам жест показался важным. Значит, он, как и Егор, не мог вычеркнуть из жизни все случившееся, тоже нес эту травму, учился с ней справляться. Они, если подумать, не особо отличались друг от друга. Егор собирался лайкнуть тот пост, но передумал. У Димы слишком мало френдов, наверняка каждый лайк будет посчитан и изучен. Хотя кто знает, может, он не следит за тем, кто его читает. Так было даже лучше: такой Дима в глазах Егора был интереснее, объемнее, более независимым, что ли.

Самый последний пост он все же лайкнул. Его лайк был двадцать восьмым, был шанс, что пронесет и Дима не обратит внимания на незнакомого доброжелателя с липовым аккаунтом, где одни только фотки закатов и московских высоток. Зато так они как будто посмотрели друг на друга в толпе и замерли, сами еще не зная, как много у них общего. Тупой киношный момент, только без романтических подтекстов.

Позвонила мама, спросила, в самолете ли он, и Егор зачем-то соврал, что уже да. На большой лжи вырастает мелкое вранье, оно легко входит в привычку. Будь мама повнимательнее, она услышала бы стандартные аэропортовские колокольчики, хотя вряд ли узнала бы их, наверное. Она летала на самолете один раз – в Сочи, вместе с папой.

Пригласили к гейту.

Самолет ассоциируется со свободой, но почему-то она началась со страшной чемоданной тесноты. У прохода села раздраженная девушка, и между ними осталось пустое кресло. В салоне было душно, но Егора знобило.

Стюардесса попросила перевести электронные приборы в авиарежим. Перед тем как подчиниться, он проверил инстаграм[5]. Дима Дубовицкий перешел к нему на страницу и лайкнул три последних поста, где и текста-то не было, только безликие городские снимки. Егору вдруг стало страшно, что Дима каким-то образом вычислил, кто прячется за пустым аккаунтом, но потом его отпустило. Может, так даже лучше, они просто присмотрятся друг к другу. Он сфоткал иллюминатор, подписал «Родной город, встречай» и выложил в сторис. Пошловато, ну так и он не какой-нибудь мегаблогер.

В самолете скручивает внутренности от изменений высоты, воздух сухой, так что кожа на лице чешется, а еще от недостатка кислорода все время клонит в сон. Никто не спросил, мясо он хочет или рыбу, просто дали лоток из фольги с желтым прямоугольником. Внутри оказались курица в кляре и овощи. Висишь в пустоте, думал Егор, и ешь горошек. Не там и не тут, а где-то посередине всего. Ты ни на что не влияешь, никто даже не спрашивает, что бы ты хотел съесть. Можешь только пялиться в окно на бесконечную бугристую равнину облаков. Паланик был неправ: в заламинированной инструкции люди не улыбаются, у них вообще почти нет лиц. Вот говорят, что для врачей пациенты просто мешки с мясом и требухой, тогда для пилотов они, наверное, просто груз.

Его устраивало быть грузом.

А еще нравилось быть в толпе, где каждый сидит на своем месте и никто ни на что не влияет. Это странным образом успокаивало.

2

На приземлении хорошенько тряхнуло, и Егор занервничал. За спиной кто-то слабо зааплодировал, без всякого воодушевления. Город был завален снегом. В Москве температура все никак не могла решить, в плюс или в минус, но здесь были бескомпромиссные одиннадцать ниже нуля, никаких поблажек.

От самолета до аэропорта его довез полупустой автобус. В главном зале встретила массивная стальная статуя Ермака верхом на коне, который мчался навстречу скалящемуся волку. Цинично, если подумать, его делать героем, хотя, что уж там, в духе времени. Кого символизирует волк? Сибирских татар, манси, которым когда-то принадлежали эти земли до того, как на них пришли русские? Раньше Егор никогда о таком не размышлял, а сейчас вдруг задумался, что повсюду, куда ни плюнь, этот завоевательный контекст.

Таксист жаловался на дорогу и на сугробы выше человеческого роста, которые никто не убирал, типа, само растает. Расспрашивал, как в Москве, пробки, небось. Да я без машины, сказал Егор, там машина-то особенно не нужна, все на метро. Помолчали. В такси говорят обо всем, кроме. Слушай, осторожно подступился водитель, а ты как, что, думаешь доллары покупать? Не знаю, ответил Егор, я улетаю скоро, в Армении, говорят, российские карты еще работают. Таксист на это ничего не ответил и дальше ехал молча.

Город нависал и стискивал, смутно советский, квадратный. Проехали вздувшийся оперный театр. Егор давно не видел столько снега, окрашенного в цвета вывесок. Он никак не мог выразить то, что чувствовал, находясь тут. Как будто сделался меньше, чтобы стать городу по размеру. Ностальгия – это ведь не всегда приятное чувство, оно сложное, многокомпонентное. Мама звонила уже второй раз. Таксист спросил, где лучше поворачивать. Не помню, ответил Егор, я тут давно не был.

Возвращаться всегда страшно. Страшнее всего думать, что прошлое снова тебя засосет, затянет в черный оконный провал и не отпустит.

Когда они с Ленкой переехали в Москву – он почти сразу после колледжа, Ленка еще раньше, – мама как-то позвонила ему и сказала, что едет обратно. Куда «обратно»? Никакого «обратно» ведь не существовало. В квартиру нашу, ответила мама, надоело мыкаться по чужим домам. Зачем, если свой есть? На даче можно рассаду высадить, овощи сейчас дорогие, а так свое будет. Егор