Книга На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Фёдор Фёдорович Тютчев

да мягких постелях разляжемся… то-то хорошо, то-то любо, не раз на радостях перекрестишься, не правда ли?

— Чего лучше! Да когда это будет? — в раздумье отвечал старик Арбузов. — Хоть бы Господь Бог по мог тебя вызволить, а про меня не ахти какая забота, все едино, не два века жить.

— Не грех тебе, дедушка, говорить так! — горячо восставал мальчик. — Неужели ты думаешь, я бы без тебя ушел отсюда? Да ни за что! Выбираться, так обо им выбираться, а один я никуда не двинусь; не могу я оставить тебя в этой берлоге, подумать об этом, и то страшно. Лучше десять раз умереть.

— Ишь ты, какой до дедушки жалостливый, — ласково улыбался Арбузов. — Ну, ежели так, то пущай так и будет, вместе выберемся. Надо только обмозговать это дело получше.

Предостережения Николай бека об агамаловских кознях, к сожалению, оказались не напрасными.

На третий день, около полудня, в туснак-хане неожиданно явилось несколько человек нукеров и следом за ними, важно подняв голову и бросая кругом презрительные взгляды, тяжело ввалился и сам Агамал-бек.

При виде его Спиридов понял, что посещение это не предвещает ничего хорошего, и он не ошибся.

— Эй, ты, — грубо обратился Агамал-бек к Петру Андреевичу, — тебе известны наши условия твоего выкупа?

— Николай-бек говорил мне о них, если только за эти два дня вы не передумали.

— Ну что же, ты согласен?

— Одного моего согласия мало. Из предложенных вами трех условий от меня зависит только одно — деньги. Деньги я уплатить могу.

— Десять тысяч? — скосив глаза, вопросительно поглядел армянин на Спиридова.

— Хотя бы десять тысяч. Такою суммою я располагаю.

— Хорошо. Но одних денег мало. Имам, кроме денег, требует возвращения наибов и выдачу Хаджи-Мурата. Слыхал ты об этом что-нибудь?

— Слыхал. Но ты сам прекрасно знаешь, от меня ли зависит принять или отвергнуть эти условия. Напишите полковнику Клюки-фон-Клугенау; если он найдет возможность удовлетворить вашу просьбу, — тем лучше. Я лично только могу этому порадоваться.

— Мы уже написали… Надо, чтобы и ты тоже написал.

— Что ж я могу написать? — удивился Спиридов.

— Проси начальство войти в твое положение и умоляй выполнить волю Шамиля, но чтобы приохотить тебя писать получше и пожалостливей, я при кажу посадить тебя в гундыню. Там тебе, на досуге, будет больше времени обдумать, как и что написать, чтобы тронуть сердце русских и сделать их сговорчивей. Гундыня хорошая советчица, в этом ты сам скоро убедишься.

Сказав это, Агамал-бек разразился злорадным смехом и, обернувшись к своей свите, что-то резко приказал двум стоявшим впереди нукерам. По этому приказанию татары, как две хорошо натравленные собаки, бросились на Спиридова, и не успел тот опомниться, как его, сняв предварительно ошейник с цепью, под тащили к отворенной, извергающей зловоние яме. Спиридов напряг последние силы, чтобы вырваться из рук своих палачей, но все было напрасно. Один энергичный, бесцеремонный толчок, и он словно про валился куда-то в преисподнюю. В ту минуту, когда, упав на мягкую, взрыхленную ногами землю, Спиридов поднял глаза вверх, он увидел, как стремительно качнулась в воздухе тяжелая дверь и вслед за тем с зловещим стуком плотно захлопнулась. То, чего он так страшился, что представлялось ему чем-то чересчур ужасным и невозможным — сбылось. Он — в гунды не, вместе с теми мертвецами его воображения, стоны которых так невыносимо мучили его эти два дня.

Стоя на том месте, где упал, Спиридов несколько минут ничего не мог разглядеть в казавшемся ему густым мраке.

Он только слышал, что где-то близко от него кто-то копошится. Какие-то невидимые существа тяжело дышали, распространяя вокруг себя нестерпимый смрад густых человеческих испарений.

Несколько минут простоял Спиридов оглушенный, задыхающийся от недостатка воздуха, с усиленно бьющимся сердцем. В висках у него стучало, голова кружилась, бессильная, холодная ярость душила его, и он бешено сжимал кулаки, глядя вверх, на захлопнувшуюся над ним, как крышка гроба, дверь.

— О, проклятые! — проскрежетал он зубами. — Дайте срок, все, все припомню я вам!

Мало-помалу глаза его начали привыкать к окружающей темноте настолько, что он, хотя и с трудом, но мог различить недалеко от себя две полунагие человеческие фигуры, сидевшие в удрученных позах, скорченные и страшные в своей молчаливой неподвижности. Они сидели под самой крышей, слабо освещенные пробивающимся сквозь ее широкие щели мутным светом, придававшим всему какой-то особенный мертвенно-печальный вид. Напрягая зрение, Спиридов старался разглядеть ужасное помещение, в какое он попал. Это была большая яма, глубиной не менее полутора сажень, а шириной сажени три в квадрате, причем основание ее было шире, чем устье. Бревенчатый потолок был сверху покрыт слоем земли и щебня с пробитой посередине его дверью, наподобие ставни. Стены без срубов, из плотно убитой глины. Пол был земляной, и на нем не было даже соломы. В самом дальнем углу чернела глубокая яма, издававшая нестерпимое зловоние.

"Что же это такое, что же это такое? — мучительно вертелся в мозгу Спиридова смутный вопрос. — Как же это так, разве можно прожить здесь хотя бы минуту?"

Мысли в его голове путались, он был близок к потере рассудка.

Вдруг словно тысяча игл впилась в его тело. Ощущение, подобное тому, если бы его начали стегать крапивой, нестерпимым зудом ожгло Спиридова, ноги, спину, руки… Через мгновенье все его тело горело, как в огне. Эта бесчисленная армия земляных клопов и блох, почуяв в нем свежую жертву, с остервенением набросилась на Петра Андреевича.

Не помня себя от боли, Спиридов с бешеным оже стечением принялся царапать свое тело острыми, крепкими ногтями; при этом он очень скоро в клочья изодрал едва державшиеся на нем лохмотья, расцарапал до ран кожу, но тем только усилил свои страдания. Наконец, обессиленный неравной борьбой, заживо пожираемый свирепыми насекомыми, весь в крови от нанесенных им самим себе ран, Петр Андреевич не выдержал. Его гордая душа сломилась. Он зашатался, закрыл лицо ладонями и с глухим сто ном упал ничком на пол и зарыдал. С момента плена это были первые слезы, исторгнутые овладевшим им отчаянием.

Пока Спиридов переживал эти ужасные минуты, его товарищи по заключению продолжали сидеть в тех же позах, и ни один из них ни единым звуком не отозвался на его горькие рыдания. Только лежавший немного дальше третий человек, которого Спиридов сначала и не заметил, медленно повернул к нему свою страшную, взлохмаченную, как у чудовища, голову и сверкнул во мраке большими, глубоко ввалившимися глазами.

Долго плакал Спиридов, чувствуя, как внутри его словно струны рвутся одна за другой, и по мере того как они