Книга Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Славное жито, да чужое. А ей — только два злотых в день. И хоть поешь, не то что дома… Батька с Захаром уже молотят сегодня то, что третьего дня на горе сжали да подсушили. Коли нынеча смелют, так Марыля поставит тесто, вернувшись. Мишка не дождется… Мыть раздела давеча — худущий, хоть плачь. Мама-покойница приговаривала: «Оставляйте хлеб на бобовый цвет». А разве ж зимой легче без него? Теперь хоть щавель там или капля молока, да и картошка-скороспелка. А тут еще и на платье или на туфли скопи, еще и смейся да пой, вон как Дуня Драчева, что на свадьбе своей плясала с нарывом на пятке.
«Так хоть на свадьбе! А мне же с пасхи уже двадцать восьмой пошел…»
Толе семнадцать лет. Гимназист на каникулах. Без шапки, в белой майке, сильный и загорелый. И жнец не из последних. А потом — гляди ты! — так задумается, что даже станет и смотрит перед собой…
«Вылитый батька, — глядит на него мать. — И посмеется, только дай случай, — и запечалится неведомо чего…»
Мать все видит, хотя и здесь, как всегда, такая серьезная, спины не разогнет. И с работой справляется, и думает. Есть о чем подумать.
Перед смертью Микола говорил, чтоб сынов не учила, потому — одной никак не вытянуть. Так, класса четыре или семь — и все. Сам-то, и разговору нет, учил бы хлопцев, ну, а она что?.. Разве ж ей привыкать хозяйничать одной?.. Кое-как встала на ноги, пообжилась, — который уже год, как вернулись в пустые углы, на голое поле. Сергей написал: «Помогу», — и прислал один раз пять червонцев, а в другой раз три. Где же ему больше прислать: у самого семья… Ох, недаром говорится: вдова — шалая голова. Все у нее вышло навыворот, не по-людски. Надо не батрака нанимать — добрых людей смешить, а своего, старшего оставить хозяйничать, а меньшой бы уж пусть учился. А то и этот за братом увязался. Задумала не пустить, да побоялась, как бы не сделал чего над собой: так плакал, своевольник, и стращал еще, намекал… А ремнем уж не поможешь: не маленький, да упрямый, как невесть что. Дала десять злотых — ехать на экзамен, а сама подумала: «Дай боже, чтоб не сдал!» А он, этот сорванец, — чуть не лучше всех. Оба способные до науки. И учителя говорили, что надо дальше учить, и Толя упрашивал, и тот, из России, пишет опять, что поможет.
«С твоей, сыночек, помощи я тут не разгуляюсь… Да и здоровье уже не то. Вот как попалась-то!.. Ну что ж, бог не без милости, казак не без счастья… Поживем — поглядим…»
В полдень мать пошла подоить коров и принесли с Алесем обед: она — горшки со щами и кашей, а он — большой жбан молока с творогом. Хлеб и сало взяли раньше, с утра. Поставили от солнца снопы, устроили тенек. Марыля с Иваном, смеясь, улеглись вниз животом на снопах. Толя нарезал хлеба и сала; принялись за еду, похрустывая свежими огурцами.
Алесь сидит и наблюдает.
— Дать тебе каши? — спросила мать, когда все поели.
Он-то пообедал уже дома, но поел бы и здесь, только обидно ему, почему не сразу, не вместе со всеми.
— Ешь, ешь, сынок, наработался, — смеется Иван, а за ним и Марыля.
— Не хочу, — отвечает маме Алесь.
— Что за «не хочу»? — передразнивает она. — Яблоки, знай, жрешь, целый день, уже и сам весь позеленел. Небось поедешь на свои хлеба — будешь есть, там просить некому.
Смягченный этим невольным сурово-ласковым намеком, Алесь ложится на сноп перед горшком, набирает полную ложку жирной перловой каши и, забыв о своем отказе, уплетает за обе щеки.
А Толя, лежа рядом, в тенечке, шепчет:
— «Иван Федорович Шпонька очень любил поесть каши со своими косарями…»
«Шпонька» поперхнулся кашей, и ребята хохочут. Ах, этот Гоголь!..
Когда же мать, Иван и Марыля затихают, задремав в тени снопов, Толя придвигается к Алесю и шепчет:
— Хочу с тобой поговорить. Об очень важном для нас…
— Знаю я твое важное, — тоже шепотом отвечает. Алесь. — Оно на полке лежит и называется «Сочинения графа Льва Толстого. Часть тринадцатая…»
Когда они уезжали из города, Сергей дал им несколько книжек. Все они перечитаны уже и вдоль и поперек. В прошлом году ребята выпросили в соседней деревне, у свояка, толстый том Гоголя, продержали его до сих пор, да и то не хочется отдавать. Алесь — тот и теперь им только и дышит. В школе, а у Толи — в гимназии были польские книги, и теперь, на каникулах, их не хватает. Приходится по нескольку раз перечитывать одно и то же, даже и скучноватое. Не диво, что присосешься к Гоголю!..
А тут вдруг Толя неожиданно узнал, что у глуховатого Макарца, в его самой маленькой в Пасынках хатенке, есть на чердаке целый сундучок книг. Макарец набрал их когда-то, как говорили — «при большевиках», в помещичьем дворе или в местечке. Все в том сундучке было — и журнал «Нива», и «Стрелковый устав», и Толстой…
— Балда ты все-таки еще, — шепчет Толя. — С ним хочешь по-хорошему, а он…
— А что, не пошел бы ты сейчас, не почитал?..
Это уже — сдуру или в отместку за «балду» — сказано почти в голос. И мать, которая будто бы спала, отзывается из-под локтя:
— Куда это пошел бы почитал бы, а? Кто из вас младший, кто старший? Домой, Алесь… Пустые горшки забери. Да гляди мне там, неслух! Ну, Марыля, Иван, давайте вставать!
4
Если поглядеть издалека, глазами взрослого, и у этого «балды» да «неслуха» возмужание проходило по-своему непросто, нелегко.
Вот он, Алесь, снова накуролесил. Даром, что и форма уже куплена, не только экзамены сданы в гимназию, где должна начаться борьба за свою дорогу в жизнь… Делал из хлебного кваса, варенья и соды «вино» и разбил глиняную банку с вишневым вареньем. А мать с поля — тут как тут и как следует отлупцевала его своей суровой, сильной рукой.
Снова оставшись один, домовник пока что и не помышляет браться за дело — не рубит зеленое крошево свиньям, не идет накопать картошки, сидит в хате, как бы в знак протеста, на полу, прислонившись спиной к холодной печке, и думает.
О грубой практичности, что умеет только побить да накричать…
И о своей «второй маме»…
Началось из-за Ры́ся Лясоты.
Сынок богатого осадника[41], чуть не на четыре года старше Алеся, Ричард пришел в их седьмой класс из соседнего местечка, где его исключили из школы за дурное поведение.
