Книга Мне надо кое в чем тебе признаться… - Аньес Мартен-Люган

Раздался звонок. Мечта улетучилась. Ксавье, приходя, не звонил в дверь, он открывал ее ключом. Кто это не дает нам покоя? Я открыла, заранее злясь и намереваясь сократить по возможности нежданный визит, но сменила гнев на милость при виде крупной фигуры Идриса, его сконфуженного лица и пакета шукетов в руке.

— Извини, что беспокою, Ава, но я о тебе волновался.

— Заходи.

Дети выскочили в прихожую, поздоровались, набили рты печеньем, и я отправила их в сад с Месье, чтобы все трое сбросили избыток энергии и не приставали к нам. Наш разговор их не касался, а мне настоятельно требовалось спокойствие, хотя бы ненадолго. Идрис прошел вслед за мной на кухню, я налила нам кофе, и мы сели за стол. Мадемуазель запрыгнула мне на колени.

— Как там управляется мой отец?

— Отлично, он чуть более жесткий, чем ты, но вы необыкновенно похожи.

— Яблоко от яблони… Ты в хороших руках… Послушай, Идрис, у меня душа болит… я так расстроена, что бросила тебя.

— Я на тебя не в обиде. Все нормально, я пришел не за тем, чтобы жаловаться… Я хотел бы тебе помочь, ты же столько для меня сделала…

— Мне достаточно того, что ты не собираешься менять галерею.

— Господь с тобой, ни за что… Как Ксавье?

Я встала и притворилась, что убираю посуду.

— Ава, тебе нет смысла лгать мне…

— Я никому не лгу…

— Знаешь, я вижусь с твоим отцом и Кармен почти ежедневно… Они беспокоятся и о нем, и о тебе…

Я отлично осознавала, что исключила из круга забот всех своих близких, максимально сократила общение и на все вопросы отвечаю обтекаемо. Мое упорное желание выкарабкаться самостоятельно причиняло боль самым дорогим людям, тем, кого я любила больше всего, но такое поведение было мне необходимо, чтобы защититься. Если я начну делиться всеми новостями и проблемами, то сорвусь.

— Ага, они отправили тебя в разведку… Не ждала я от тебя такого.

— Ты же меня знаешь! Я никогда не сообщу им, о чем мы с тобой говорили, да они и не знают, что я здесь…

Я обернулась к нему. Он меня удивлял, с нашей последней встречи у него заметно прибавилось уверенности в себе. Его искренность, простота и неуклюжесть поколебали мое упорство.

— У нас мало хорошего, — заявила я. — Ксавье на дне ямы, я бьюсь из последних сил и не знаю, чем ему помочь и как со всем справиться. А ведь мы еще в самом начале пути…

Идрис встал и принялся расхаживать по кухне, неловкий, не понимающий, куда себя девать. Насколько я его знала, он размышлял над тем, как получше выразить свои соображения и может ли он это себе позволить. В какой-то момент он съежился, явно опасаясь моей реакции, и начал:

— Помнишь совет, который ты мне дала, когда я был не в форме накануне вернисажа?

Я нахмурилась: у меня мелькнула мысль, что эта история в сотне световых лет от меня.

— Ты сказала, что мне нужно писать картины, чтобы успокоиться.

Я снисходительно качнула головой, как если бы имела дело с ребенком и его наивным мировосприятием.

— Я не художник, Идрис.

— Нет, но ты галеристка… и когда ты в своей галерее, ты ни о чем, кроме нее, не думаешь, разве я не прав?

Вместо ответа я покачала головой и вспомнила Сашу, который дал мне такой же совет.

— Знаю, ты хочешь быть рядом с Ксавье, поддерживать его, не оставлять в одиночестве, но не забывай и о себе… Не сомневаюсь, что тебе нужно и другое. Кстати, а вдруг ему тоже будет полезно убедиться в том, что жизнь может продолжаться?

— Я поразмыслю над твоей идеей, обещаю.

Впервые входя в больницу с детьми, я твердила про себя, как мантру, слова Идриса. «Жизнь может продолжаться». Однако когда я крепко держала за руку Титуана, а Пенелопа прижималась ко мне, в это было трудно поверить. Такие юные и невинные глаза детей были широко распахнуты, они слишком упорно всматривались в больничную обстановку — за несколько минут до встречи с отцом мои малыши ужасно волновались. Я тоже была не в лучшем состоянии и начинала сожалеть о своей затее. Нужно ли приводить их сюда, в этот враждебный мир? А если встреча с детьми не подействует на Ксавье так, как я рассчитывала, если она ухудшит его моральное состояние… Столько гипотез, столько ожиданий — и ничего определенного. В лифте я в последний раз напомнила им, как они должны себя вести.

— Будьте осторожны и не кидайтесь ему на шею. Будьте послушными и храбрыми. Договорились?

— Да, мама, — ответила Пенелопа.

— Если вам станет грустно, не показывайте этого, ладно?

— Хорошо, — согласился Титуан и лягнул воздух.

В коридоре четвертого этажа с нами поздоровались, послав ободряющие взгляды, нянечки и сестры, которых я накануне предупредила. Перед палатой я притормозила и сделала несколько спокойных вдохов. Потом переключилась на детей, которые нервничали все сильнее.

— Все будет хорошо, — пообещала я. — Постучишься, Пенелопа?

Два робких удара, и мы услышали голос Ксавье: «Войдите».

— Папа, — прошептала дочка, и это слово вместило в себя целое море любви.

Я не успела среагировать, Пенелопа распахнула дверь и влетела в палату. Я застыла на пороге. Она твердо усвоила, что нельзя приближаться к левой ноге Ксавье, поэтому инстинктивно обогнула кровать и наклонилась к нему — осторожно, чтобы не причинить боль. Он обхватил ее здоровой рукой, сильно зажмурился, и папа с дочкой принялись шептать друг другу слова любви. Я уставилась в потолок, чтобы не расплакаться. Когда я оторвалась от его созерцания, Ксавье поймал мой взгляд, и я прочитала в его глазах грусть пополам с радостью. Я осторожно шагнула вперед и только тут почувствовала, с каким отчаянием вцепился в мою руку вконец перепуганный Титуан.

— Пойдем?

Он кивнул, хотя храбрости у него не прибавилось, и робко зашаркал ногами к кровати, прячась за моей спиной. Я, как могла, передвигалась по палате вместе с сыном, не отпускающим мою ногу, как будто ему снова было четыре года, а не должно было вот-вот исполниться семь.

— Титуан, — позвал Ксавье. — Все спрятано, тебе нечего бояться, клянусь.

Сын наклонил голову к плечу, чтобы не увидеть ненароком что-нибудь страшное, и наконец-то посмотрел на отца. Тот ему улыбнулся. Это не была, конечно, его прежняя улыбка, но и ее было достаточно. Титуан все-таки собрался с духом, отлип от меня и тоже прижался к папе, заняв место сестры. Я долго оставалась в стороне, давая им насладиться встречей. Ксавье позаботился о том, чтобы не напрягать детей своим внешним видом. Мне стало легче от того, что он наконец-то сменил отвратительную больничную рубаху на другую одежду — майка и шорты, которые были на нем, придавали ситуации малую толику нормальности. Если, конечно, игнорировать простыню, которой была накрыта его левая нога. Все прикидывались, что ее не существует.