Книга Лебедь Белая - Олег Велесов

– Ты уж не обессудь Гореслав, но матушка твоя померла. Да будет земля ей пухом. Уж два года тому как.

В груди будто головнёй обожгло. Губы дрогнули, брови сошлись. Матушка моя… Давно меня не было, даже подумать страшно сколь лет минуло с моего ухода, но дня не случалось, чтоб я в мыслях с ней не здоровался. А следовало молитву заупокойную читать.

Вошёл холоп, поставил на стол блюдо с поросёнком, пшеничный каравай, ендову с квасом. Сухач надломил хлеб, потянулся к поросёнку, а у меня в горле пересохло. Я взял ковш, поддел из ендовы. Квас пахнул яблоком – свежим, с кислинкой. В родительском доме такой до самых зимних холодов подавали. Капуста знал, чем угощать.

В клеть снова заглянул холоп.

– Чего тебе? – нахмурился Капуста.

– Новый гость сердится, поросёнка требует, а стряпуха его только в печь сунула. Как быть-то?

Капуста встал, расправил рубаху под кушаком.

– Ладно, вы тут покуда сидите, – и вышел.

Сухач ухватился за поросёнка двумя руками, жевал, похрустывал хрящиками, косился на меня будто пёс голодный от миски, пальцы облизывал. А я к еде так и не притронулся. Я и квасу выпил всего ковш. Невмоготу стало, грустно. Вспомнились годы детские, когда мать от избытка родительской любви обнимала меня и гладила русые вихры на макушке. Отец же окромя хворостины ничем ко мне не притрагивался. Вправду сказать, было ему за что розги о спину мою ломать, но и хвалить тоже было за что. В воинской да в иных науках я преуспел как никто иной, однако слов добрых я от отца не слышал. Братцу моему младшему слов таких сказано было много, а мне ни единого. Ну да Сварог по чести всё рассудит, коли судьба нас на пару перед ним поставит, а покудова буду жить дальше.

Вернулся Капуста. Ноздри раздуты, желваки на скулах ходуном ходят, видать, разговор с новым гостем оказался неприятным.

– Вот ведь, леший косматый, – выругался Капуста. – Откуда такие берутся! Уж как только меня не поносил – а не ответишь. Гость! …в душу его коромыслом… Главное, платит золотом. Стерплю.

Капуста сел, выпил квасу, уставился в стену задумчиво.

Вот тебе и разговор друзей после стольких лет разлуки. Один в стену смотрит, другой о потерях вздыхает. И только Сухач знай хрящами хрустит да рыгает. Мне вдруг захотелось развернуться да приложить его ладонью по спине, чтоб все хрящи из него вместе с зубами повылетали… Сдержался. Сухач мне нужен, иной дружины у меня ныне нет, а этот хоть и в чужом городе, а всё одно как рыба в воде, и если я его ладонью приложу, так он седмицу с лавки не встанет. Ну и на кой мне лежачий дружинник?

– Что ж, Гореслав, – сказал наконец Капуста, – как бы там ни было, а видеть тебя я рад, и на дворе своём приветить почту за честь. К отцу ты не пойдёшь, правильно думаю?

Я кивнул.

– Ещё какая помощь от меня нужна?

– Приютишь – и на том спасибо. А я, будет случай, отплачу сполна.

– Обижаешь. Дружба деньгами не мерится.

– Я не о деньгах.

Капуста протянул мне через стол руку, я принял. Крепкое пожатие у Капусты, мужское. А Сухач продолжал давиться поросёнком, и я подумал: вот куда в него убирается?

Покрывало отошло в сторону, и в клеть заглянула Радиловна.

– Пойдём-ка, батюшка мой, отдохнёшь с дороги. Я тебе светёлку приготовила, тюфяк свежей соломкой набила. А потом и банька поспеет.

– Да не один я, Радиловна.

Бабка сверкнула очами на Сухача.

– Ну и этот… срам божий… Куда ж без оного? Пущай тоже идёт.

Я всё время дивлюсь Сухачу. Куда бы мы с ним не пришли, где бы не остановились, все его хают, а он хоть бы раз ухом повёл – совсем не обидчивый. Или это его жизнь так побила, что он на слова грубые внимания не обращает? Мне бы так.

Едва мы вышли во двор, как отворилась калитка и показался Белорыбица. Да не один – с отроками. Я вздохнул, отёр ладони о рубаху – этого добра нам только не хватало. По глазам Белорыбицы я сразу понял, что пришёл он ко мне, и пришёл не с разговором. Брови сдвинуты к переносице, в глазах Перуновы молнии. Иному бы не по себе стало, может и прочь бы попятился, да только не я. Я повёл плечами, разминаясь, хрустнул костяшками. Сухач разом смекнул, что в намечающихся событиях он лишний, и юркнул под навес. Радиловна вздумала было трясти пальцем перед Белорыбицей, как давеча перед нами, да только я взял её легонько за локоток да под навес к Сухачу направил, и кивнул для понятливости, чтоб придержал тот бабку, покуда я с бывшими попутчиками беседовать буду.

При светлом оке Дажьбога лезть в драку без объяснений не решиться даже самый отъявленный головорез, поэтому Белорыбица зыркнул по мне глазищами и прошипел:

– Ты бы вернул саблю булгарину.

Вот, значит, по что он пришёл. Саблю ему подавай. Впрочем, не это главное. Знал он прекрасно, что саблю я не верну, во всяком случае, без выкупа, и шёл ко мне именно ради драки, потому и привёл с собой двух отроков. Думает, втроём они со мной справятся. Что ж, их право, пускай думают. Я только одного понять не могу: какое им вообще дело до булгарина? Если уж тому так его сабля дорога, то и шёл бы за ней сам, или слугу прислал, глядишь, сторговались бы. Я человек не гордый, не богатый, много не стребую. Но и своего, конечно, не уступлю. Однако пришёл Белорыбица, человек булгарину чуждый, и, стало быть, дело тут совсем даже в другом.

Из-под навеса обеспокоенная Радиловна снова крикнула Белорыбице, чтоб шёл он прочь, не обижал гостей честных, но ни я, ни тем более Милонеговы служки на слова её внимания не обратили. Белорыбица встал лицом ко мне, отроки позади него. Отроки были каждый о семи сажень: здоровущие, сытые. Не в этом году так по нови их непременно примут в дружину, и станут они прозываться не отроками, а гридями. И каждому повяжут широкий пояс с медными бляхами, дадут копьё, меч и укажут место в гриднице. Но покуда они всё равно отроки, поэтому и встали позади Белорыбицы, а не рядом.

На крыльцо вышел Капуста, зевнул, облокотился о балясины. Он не стал, как Радиловна, беспокоится обо мне, наоборот, следил с большим интересом, что во дворе творится. Клянусь Чернобогом, он бы даже об заклад ударился, если было с кем.

– Верни саблю, – повторил Белорыбица.

Он стоял наготове, голос дрожал. В какой-то миг мне показалось, что он боится… Нет, не то, чтобы боится – опасается. Мелькнуло в его глазах какое-то понимание, но пускать в душу перед боем неуверенность или иные какие мысли – очевидная гибель. Я себе такого не позволяю.

– А что, если не верну? – глухо спросил я.

Он ударил без замаха, быстро. Вернее сказать, он думал, что быстро. В самом деле кулак метнулся к моей голове вялой плетью. Я качнулся влево, ухватил руку за запястье, повёл вниз и по кругу, и Белорыбица как слепой щенок ткнулся лицом в землю. Первое, чему научила меня жизнь за родительским порогом, видеть не то, что есть, а то, что намечается. Едва Белорыбица повёл кулаком в мою сторону, я уже понял по вздувшимся жилам, куда он удар направит, и всё, что мне оставалось, повернуться в другую сторону. Это я и сделал. А он прочертил носом землю и потерялся в безвременье.