Книга Срезающий время - Алексей Борисов

– Что ж, – сказал я, закрывая гроссбух, – задача ваша, господин Семечкин, остается прежней. Но, в связи с недобросовестностью поставщиков, придется сместить сроки по вводу жилья для работников и все силы бросить на окончание строительства цеха.

«Господин» в пеньковых чунях капельку смутился и шумно выдохнул, так как последние дни жил ожиданиями грандиозного разноса из-за срыва практически всех графиков, планов и революционных прожектов. А тут, оказывается, подрядчики во всем виноваты и на мое предложение, естественно, закивал головой, сопровождая словами:

– Сию же минуту всех на цех!

Наша реактивная память устроена так, что подталкивает человека стремиться все намеченное доводить до конца, и если она сконцентрирована на какой-то задаче, то пока она не придет к какому-то логическому концу, эта задача станет приоритетом, на нее будет обращена львиная доля внимания, хотите вы этого или нет. От нее достаточно сложно отвлечься и практически невозможно забыть. Да что говорить, даже сны станут напоминать, и если вдруг будет найден способ отвертеться от задачи, она все равно возникнет где-то рядом с сознанием и станет стучать в голове, как назойливый посетитель. Так что Семечкин, сам того не сознавая, лишь отложил на время главенство приоритетов.

Распрощавшись с управляющим, я попытался выяснить, станут ли меня кормить. В домашней жизни мало что может сравниться с приятностью правильно подготовленного и разнообразного завтрака. Мы выходим к нему свежими, на заре нового дня, когда наши чувственные и духовные элементы настроены куда тоньше, чем в более позднее время, и материальные радости утренней трапезы можно вкушать в полной мере, без мрачной укоризны желудка или сознания того, что мы слишком поддались животной части нашей природы. В точности, как в той пословице, предписывающей, что с кем делить, а что отдавать врагу. К тому же мысли наши с утра обладают остротой, а зачастую и искренностью, которую редко способны сохранить до обеда. Я ни в коем случае не призываю повторять завтраки императора Вителлия, упаси господь, нельзя впадать в крайность, а вот немного окунуться в бассейне чревоугодия – вполне по силам.

Гостиной как таковой у «тети» не наблюдалось: вся мебель была в свое время продана. Но кое-что все же удалось вернуть и даже приумножить. Раскладной обеденный столик «сороконожка» на тонких и грациозных ножках, накрытый скатертью, привезенной с последней ярмарки, был достоин стать центром и сценой самой радостной трапезы. Запах поджаренных блинчиков с творогом витал вокруг, как благовония в ассирийском храме Мамоны, а тонкость кофейного аромата могла бы порадовать ноздри самой Мании (с легкостью бы поменявшей жертвенную бобовую кашу на эти зерна арабики) или некой иной силы, которая наблюдает за современными завтраками. Лучшим угощением стали сырники со сметаной, своим происхождением напоминавшие о благородном металле, – будучи ярко-желтыми, они походили на тот хлеб, который превратился в чистое золото, когда царь Мидас попытался его съесть. Масло также не было забыто – масло, которое Маруся наловчилась сбивать в новой маслобойке еще до моего отъезда, пахнущее клевером, чуточку сладкое и привносящее очарование пасторали при распахнутых окнах. Все это, в окружении роскошного – по деревенским меркам – фарфора чашек и блюдец, выкупленных у ростовщика фамильных серебряных ложек и с выступившими капельками конденсата на охлажденной масленке, было расставлено в порядке, который одобрили бы самые важные гости самого губернатора Оша. Впрочем, мне на их мнения… куда важнее для меня одобрение Авдотьи Никитичны, которая впервые с моего появления вышла к завтраку. По недавно приобретенной привычке привносить в окружающую обстановку всю возможную красоту, Маруся собрала букет полевых цветов и поставила в оловянный кувшин, у которого отпаялась ручка, а потому вполне подходивший на роль вазы. Раннее солнце, столь же свежее, как и все на столе, проникало сквозь крону раскидистой вишни и прекрасно освещало весь стол. Все было готово. Расставлены стулья и тарелки, под крышками и салфетками сохраняющие свое тепло блюда. Все здесь к месту, и даже Маруся, в белом переднике смотрящая на свою хозяйку глазами, полными чистого экстаза легкости и счастья. Насколько я понял, поход в монастырь отменялся. Я поздоровался, пожелал приятного аппетита и, как только сделал глоток кофе, услышал новость:

– Сашенька приезжает.

Поставив чашку на стол, я посмотрел на «тетю»: правду ли она говорит или выдает желаемое за действительное, как нередко случается в момент душевных расстройств и личных потерь. Авдотья Никитична выглядела бледнее, чем обычно, и меж ее бровей залегла глубокая складка мрачной суровой задумчивости. Но стоило мне лишь обозначить улыбку и произнести: «Это самая желанная новость за последнее время», как она тут же ответила своей. Все же улыбка ее была исполнена искреннего тепла, даже радости – едва ли не восторга. И это было самое живое из выражений ее лица, которое я когда-либо здесь видел. Улыбка светилась сквозь сдержанность, но крохотная слезинка… Женщина по привычке скрывала ее, как, впрочем, и все чувства, переполнявшие ее сердце. Такое выражение лица бывает у человека, который слишком долго пробыл наедине с ужасной мыслью в каком-нибудь мрачном подземелье или непролазном дремучем лесу или и того хуже – в иссушающей пустыне, и вдруг увидел знакомые черты самого драгоценного друга, отражающие мирные мысли, домашний уют и плавное течение повседневных дел.

– Алешенька, – продолжила разговор Авдотья Никитична, – я тут подумала… сыночек приедет, а в его комнате…

– А в его комнате живу я? – продолжил я за нее.

– Да!

Ну вот, начались словесные комбинации в три хода – от бытия к Платону. Отчего же за недолгих пару месяцев, прошедших после начала нахождения в «срезе», я не столько заметил, сколько с гнетущим унынием ощутил, что люди по своей сути не меняются. Вместо широких просторов и свежего ветра, которые я обретал в грезах (перед тем, как в последний раз взялся за «ядро»), приобщившись к духовному миру начала XIX века, вновь окунулся в тесные прихожие и запутанные коридоры своего беспринципного времени. Так когда же испортил людей квартирный вопрос? Как будто никуда не ведущие разговоры, хочешь не хочешь, все равно упираются в хлеб насущный.

– Авдотья Никитична, не вижу никаких сложностей, – с максимальной вежливостью ответил я. – Как скоро появится Александр?

– В конце августа, – как бы извиняясь произнесла женщина. – Раньше только с сентября по март можно было приехать, но у него очень добрый полковник.

– Стало быть, – размышляя вслух, произнес я, – к пятнадцатому числу я перееду, и надо бы создать достойную обстановку в комнате Сашеньки, да и в гостиной навести порядок.

* * *

Через несколько дней после моего не самого теплого общения с «назваными родственниками» в усадьбу прискакал гонец, передал письмо, дождался, пока я прочту его, и, убедившись в этом, исчез так же лихо, как и появился. В письме было приглашение.

Да, сегодня у Малкина разворачивалось одно из самых важных событий текущего года: совершалась рекордная по сумме сделка. Меня посадили на почетное место за столом, уставленным изысканными кушаньями, и собрание приготовилось внимать моему звучному и внушительному голосу, а вернее щелчкам объемного кейса и шелеста билетов. Однако для всех это был не публичный обед, а всего лишь встреча десятка друзей из разных губерний: людей выдающихся характеров и влияния, которые собрались, почти неофициально, в доме общего друга, пригласившего их отметить некоторое улучшение своего благосостояния. Банкету было далеко до французской кухни аристократов, и все же он был чудесен. Чуть ли не парная медвежатина, куропатки, лосось, говяжьи копчености, свинина, баранина, добротный ростбиф и другие подобные лакомства, достойные аппетитов торговых мужей, коими и являлись большинство приглашенных. Где те три четверти часа, когда за столом не было не произнесено ни слова? Лишь свойственный доброму застолью шум челюстей, скрежет ножей по тарелкам, да журчание подливаемых напитков. Кушанья, редкие в это время года, были поданы в сочетании со старым сортом мадеры, – рекомендованным самим Жозе Велью – который великолепен в любые времена. Знаменитое вино из сорта Серсиаль, ароматное, мягкой крепости. Закупоренное в бутылки счастье, я бы сказал золотая жидкость, ценой превосходящая жидкое золото, столь редкий и восхитительный сорт, что старые любители вин отсчитывали эпохи своих жизней по возможности его попробовать! Оно уносило сердечные боли, не оставляя похмелья и разливалось в бокалы только друзьями. А посему в зале не осталось никого, кто мог бы помешать торжественной и интимной атмосфере заключения сделки.