Книга Ветеран Армагеддона - Сергей Синякин

Ах, бесхитростная душа!

В земной жизни некоторые грехи замаливают, постятся, из церкви не вылезают, и все для того, чтобы иметь призрачную надежду попасть в Рай, а этому пофартило, глаза высшие силы на его далеко не безгрешную жизнь закрыли, а ему райская жизнь не нравится.

Воистину несчастный человек!

Лютиков просто не мог не проникнуться к грешному мученику сочувствием, даже случившееся с ним самим сразу как-то отошло на второй план.

— Терпи, Валентин, — сказал он просто для того, чтобы не молчать.

Цуриков вздохнул еще тяжелее.

— Думалось, в Царствии Небесном спокойствие найду, — сказал он. — Только и здесь все, как у нас, баре как были в силе, так и остались, а простому смертному только и осталось, что самогонку жрать да золотых рыбок из речки таскать. А тебя и здесь учат — был тут на днях один, Фомой Аквинским назвался. Уж так он красиво пел, так красиво! А я ему и говорю, мол, давай махнемся? Я буду людям мозги пудрить заместо тебя, а ты на мое место — золотых рыбок удить. Так отказался, брехать начал, что у каждого свое назначение после смерти, кому, говорит, что дано…

Ты вот тоже, небось, думаешь, что твое назначение бумагу складными строчками марать, а наше дело за тобой их подчитывать. Оно так, конечно, один складно врет, читать его одно удовольствие, но большинство-то так, только чернила с бумагой переводят. И некому им сказать, что не делом они занимаются.

Теперь уже вздохнул Лютиков.

Подобные мысли ему самому не раз в голову приходили при жизни, но Лютиков от этих крамольных мыслей открещивался. Оно ведь как бывает? Скажут в детстве, что ты талант, — и пиши пропало. Кому хочется посредственностью быть? Каждый ведь в глубине души считает себя исключительным и не похожим на всех остальных. А если еще люди тебе это подтверждают? В чужие души не заглянешь и не поймешь — так ли они на самом деле считали или тебе приятное сделать хотели? Вот и мучаешь себя потом, оправдываешь кем-то сказанное. А главное — себе доказать хочешь, что сам ты прав и люди в тебе не ошибались.

Настроение у Лютикова окончательно испортилось.

Он ведь зачем на улицу вышел? Конечно же не для того, чтобы чужим бедам сочувствовать. Все ему казалось, что муза Нинель вернется и возникшие недоразумения растают как дым. А то ведь что получилось? От роковой женщины он получил по физиономии за воздержание, а от музы Нинель за мнимую распущенность. Ну разве это не было обидным? Это ему сейчас окружающие сочувствовать должны были, а не он им!

И словно подслушав мысли поэта, покойный Валентин Николаевич Цуриков одобрительно заметил:

— А ты, парень, жох. Я пока тут сидел, с твово дома две бабенки вылетели. Одна краше другой, только первая вроде с наших, а у второй я крылышки углядел. Ты, парниша, бабенкам с крылышками не особливо доверяй, они с виду такие воздушные, а глянешь повнимательней — вылитая ведьма, только помела не хватает!

Лютиков поморщился. Мнение собеседника о музе Нинель было ему неприятным, пытаясь вернуть утраченное равновесие, Лютиков хмуро сказал:

— Первая-то еще хлеще. При жизни кучу мужиков в гроб загнала и тут хвостом вертеть пытается!

— А бабы, они такие, — охотно подхватил тему Цуриков. — Им чуть поблажку дай, такие кусты на лбу вылезут, куда там оленю!

Лютикову слова мученика не понравились. Он сухо попрощался и ушел домой.

Настроение у него было… О каком настроении речь? Представьте, что вы сбежали из веселой компании, отказались от любви роскошной, хотя и несколько экзальтированной женщины, дважды получили за это по морде, а теперь еще вынуждены выслушивать слова лично вам неприятного типа, который и в общество-то ваше попал по ошибке. Будет у вас настроение? Очень сомнительно.

Тем более что поправить это испорченное настроение в доме оказалось нечем — роковая женщина Нина Васильевна Морозова вылакала весь коньяк.

И Лютикову ничего не оставалось делать, как сесть за стол и написать печальное стихотворение. Удивительное дело, но по смыслу своему это стихотворение ровно ничего общего не имело со случившимися событиями.

На снимках нам по двадцать лет и никаких морщинок нет; не то чтоб старость не пришла — она нас просто не нашла. Там, где вчера смеялись мы, она увидела холмы — на них проросшая трава была жестокостью права. Она, как тонкой штопки нить, пыталась землю защитить от злых уколов звездной тьмы.

Мы — были. Были. Были мы[18].

Но это мы уже проходили, это часто так бывает — случится одно, а печалишься совершенно о другом. Защитная реакция души. Надо ли говорить, что такие стихи в райской обители понравиться никому не могли?

Но разве стихи пишут, чтобы они обязательно кому-нибудь понравились? Стихи — это слепок человеческой души. Когда душе в стихотворении просторно и уютно, то оно обязательно создано для вечности. Если душе на постели строк жестко и холодно, на автора можно не смотреть — ремесленников хватает не только в поэзии.

Глава тринадцатая

Когда тебя бьют по морде, это еще вполне терпимо.

Синяки сходят, боль забывается, и все можно начинать сначала. Желающие могут посмотреть на бытовых хулиганов. Чем они только не лупят друг друга во время своих бытовых скандалов!

В Царицыне был случай, когда один такой хулиган нанес телесные повреждения своему собутыльнику ножным протезом, предварительно отстегнув его от ноги. Так и видится занятная картинка: в комнате двое пьяных людей. Один, отстегнув протез, бьет товарища этим протезом по голове. Пострадавший кричит и увертывается, мечется по комнате, но тщетно — его одноногий мучитель гораздо проворнее, поэтому бытовая ссора заканчивается лечением пострадавшего в больнице и горючими слезами виновника случившегося, который вдребезги разбил о голову собутыльника свою деревянную ногу, а теперь еще и осознал, что совершил не героический, но уголовно наказуемый поступок.

На костылях он ходит в больницу и уговаривает своего бывшего соперника забрать заявление из милиции. Одновременно они пытаются добросовестно вспомнить причины, которые развели их по разные стороны баррикад, и не могут вспомнить!

Самое смешное, оба они были соседями Лютикова по дому и после того, как все утряслось, продолжали по очереди заглядывать к Лютикову, занять денег на совместную выпивку. При этом каждый из них жалостливо рассказывал свою версию случившегося. Оба чувствовали потерпевшими. Один демонстрировал шрамы на голове и со слезами в глазах рассказывал, как он искал дверь, чтобы убежать, и не находил ее. С каждым разом рассказ становился все живописнее, а протез все увеличивался в размерах, пока не превратился в исполинскую и почти мифическую деревянную ногу. Второй с такими же слезами в красных от постоянных возлияний глазах вспоминал, какой у него был прекрасный протез, он ведь и не скрипел почти, главное — надо было беречь его от сырости и вовремя смазывать деревянным маслом крепления в суставе.