Книга Ловушка для вершителя судьбы - Олег Рой

Иволга, провожая меня, призналась: «Знаешь, я была бы даже рада, если б ты не выдержал испытания, поскорее вернулся бы сюда и остался со мной навсегда». Но меня такое развитие событий совершенно не устраивало.

Первое время я сильно радовался, что вновь оказался на Земле. Мне вновь хотелось творить, создавать, превратить судьбу того, кого мне было поручено опекать, в настоящую поэму… Но очень скоро стало ясно, что на этот раз объект у меня ну уж совсем неподходящий. Он еще не успел вырасти – а у меня уже опустились крылья. Но расскажу все по порядку.

Мой подопечный был потомственным палачом – и его дед, и его отец занимались тем же самым ремеслом. «А что такого? – любил повторять родитель за кружкой вина. – Почитай, я делаю то же самое, что и мясник. Ну и что, что его топор рубит головы коровам да свиньям, а мой преступникам? Еще неизвестно, кто более грешен перед Господом – воры и убийцы или скотина бессловесная?»

Наверное, и мой подопечный рассуждал так же. Я говорю «наверное», поскольку, как ни странно это звучит, весьма смутно представлял себе, что он думает и чувствует. Этот человек был настолько скрытен, что душа его не раскрывалась даже передо мной, его хранителем. Палач никогда, даже в детстве, не страдал и не радовался, не грезил и ни о чем не жалел, не таил обид и не вынашивал планов. Если ему было холодно, он мыслил лишь об огне, проголодавшись, держал в голове только образы еды, а, поев или согревшись, вообще переставал думать о чем-либо. Не знаю, сталкивался ли кто-нибудь из моих собратьев с чем-либо подобным? На редкость неприятное ощущение. Это молчание охраняемой души сначала сбивало меня с толку, я не мог разобраться, нужны ли ему мое утешение, помощь, советы, слышит ли он меня вообще? А потом я понял, что таким образом, спрятавшись даже от себя самого, он неосознанно спасается от мук совести и сердечной боли. Просто считает, что выполняет свой долг – ведь надо же кому-то, в конце концов, казнить преступников здесь, на земле, до того, как они попадут на Небо.

Он рано осиротел и жил один в скромной, почти убогой обстановке. После случая с дочкой рыбака из всех грехов я больше всего опасался обжорства. Так уж устроен мир, как людской, так и ангельский: в нем много неприятных вещей, но обычно наибольшее отвращение вызывает то зло, которое нам уже знакомо. Однако роскошные трапезы мало интересовали моего нового подопечного. Обычно он довольствовался лишь хлебом, водой да жидкой похлебкой и только в дни казни, после работы, устраивал себе маленький праздник. Была у него другая страсть, день и ночь занимавшая его мысли и чувства, – женщины. Вы скажете, что для человека это естественное влечение? Да, безусловно, но форма привязанности к прекрасным особам у Палача была какой-то странной. Возможно, дело было в том, что сами красотки не жаловали его своим вниманием – он не был привлекателен, не умел, да и не стремился за ними ухаживать, никогда не преподносил кому-либо из них подарков, не намекал на свои чувства и вообще не делал ничего из того, что обычно свойственно волокитам. Увидев хорошенькую женщину, он лишь молча пожирал ее глазами, после чего она надолго поселялась в его воображении, где разыгрывались такие сцены, о которых мне, ангелу, и вспоминать-то неловко. Но при этом ни разу за свою жизнь он не сделал попытки подойти к понравившейся ему особе и заговорить с ней.

Исключение составляли только дни казни. Когда Палач, сбросив окровавленный балахон и умывшись, шел в свое неуютное жилище, неся в кармане честно заработанные двенадцать монет, глаза его буквально горели огнем. Он знал, что дома его ждет горячий обед из харчевни напротив и женщина из известного заведения. Каждый раз женщина была новой, так он когда-то решил для себя, и я понимал почему. Мой подопечный был по натуре одиноким волком и избегал привязанностей. Он не хотел, чтобы к нему лезли в душу, а женщинам, как известно, только дай волю… А так: пришла на одну ночь – и все. Больше они никогда не увидятся. Он даже имен их никогда не спрашивал – зачем?

Красотки не догадывались, кого одаривают своей продажной любовью, – о профессии моего подопечного в городе никто не знал. Он проводил с ними бурную ночь, а утром расплачивался с гостьей, выставлял ее за дверь, и снова, до следующей работы, прятался, точно сыч в дупле, питаясь водой, хлебом и своими бесстыдными фантазиями и выходя из дома лишь затем, чтобы посетить церковную службу. Глядя на него, я думал, что этим постоянным постом между казнями он пытался вымолить у Бога прощение за свое странное ремесло. А, может, и наоборот. Возможно, он специально истязал свою плоть, чтобы без всякого сожаления в назначенный день заработать свои двенадцать монет и ощутить полноту жизни. Не знаю, где истина. Душа его, как я уже говорил, молчала. Он был странным, этот человек, я так и не сумел понять его.

Так продолжалось долго. Очень долго. Пока однажды, после очередной казни, к нему домой не явилась женщина, которая уже когда-то была здесь. Сначала он не узнал ее – похвастаться отличной памятью мой подопечный не мог. Они сели за стол, налили себе по кружке вина и принялись за первое блюдо. Женщина пыталась как-то разговорить молчаливого клиента и щебетала, как сорока. Палач только морщился от ее трескотни. Когда с жарким было покончено, сытая парочка перекочевала на широкую постель. И здесь его ожидал удар: он увидел у нее на лопатке родимое пятно – словно за спиной росло маленькое черное крылышко. Палач тотчас вспомнил, что женщина с таким пятном уже приходила к нему, и вдруг не смог овладеть ею. Такое с ним случилось впервые. Они опять уселись за стол, теперь очередь дошла до вареной баранины и холодного пива. Однако и баранина не помогла. Тогда он прогнал ее и послал за другой, но и с ней повторилось то же самое, и с третьей, с четвертой… И тогда Палач вдруг затосковал.

Несколько дней мой несчастный пролежал на кровати, не притрагиваясь ни к еде, ни к воде и даже почти не шевелясь. Я заволновался: за мной уже числилась одна судьба, сошедшая со своей орбиты, и повторения мне не хотелось. Хотя я и не представлял себе, что именно написано на роду опекаемого мною Палача, но сильно сомневался, что он должен умереть от странной тоски, будучи молодым и здоровым. И я изо всех сил принялся помогать ему.

Две недели бедняга провалялся в жару и бреду, и если бы не добрая старуха-соседка, с хранителем которой мы были приятелями, возможно, он бы и не выкарабкался. Однако травяные настойки и теплый бульон возымели свое действие – больной пошел на поправку. Может, будь на моем месте другой ангел, он бы облегченно вздохнул: все позади. Но меня настораживали его глаза. Они и раньше не светились жизнью и радостью (если не брать в расчет дни заработка), но теперь и вовсе сделались тусклы и почти мертвы.

«Ничего, – успокаивал я себя, – вот получит очередной заказ, вот выполнит свою работу, пойдет домой в ожидании праздника – и глаза загорятся. Может, к тому моменту и новые женщины в заведении появятся, не могут не появиться…»

В ожидании привычной работы Палач целыми днями сидел дома и смотрел в окно. Просто сидел и смотрел. И в его глазах появилось новое выражение – это была грусть. С такими глазами он явно не годился в палачи. Где вы видели тоскующего душегубца? А однажды ночью, когда он лежал, завернувшись, как в кокон, в свою рогожку, уткнувшись лицом в набитую соломой подушку, я вдруг услышал, что он плачет. Он не выл, не кричал, не бился головой о стенку. Он плакал как ребенок, всхлипывая, шмыгая носом и вытирая кулаком мокрые щеки. В эту ночь я впервые услышал его душу, она еле слышно, как упавший из гнезда птенчик, попискивала, так тихо, что я не мог толком разобрать, что из нее вырывалось, то ли «Зачем?», то ли «За что?».