Книга Страсть новой Евы - Анджела Картер

Зиро давил на все кнопки, дергал за все рычаги, однако дом как вращался, так и вращался; не загорелось ни одной дополнительной лампочки, не произошло ровным счетом ничего; только когда он нажал на кнопку в форме четвертной ноты, дом внезапно наполнился громкой музыкой.

Мелодия из «Унесенных ветром», тема Тары… я узнала ее сразу, но так как этот хитроумный механизм установили задолго до появления пластинок или магнитофонных записей, музыка каждый раз звучала только по три с половиной минуты, прерывая взмывающие в небо струнные дребезжащим щелчком. Зиро вывернул громкость на всю мощь, и мы выбрались по лестнице наверх.

Он приказал девушкам рассредоточиться и искать Тристессу; должно быть, она притаилась где-то в этом вращающемся прозрачном лабиринте, который упорно икал дешевой музыкой: каждые три с половиной минуты нас накрывала вибрирующая тишина, пока где-то в чреве дома бакелитовая пластинка падала на растущую рядом использованную груду, такие вот «песочные» часы. Я никогда не забуду тему Тристессы в роли Настасьи Филипповны, медленное движение Патетической симфонии, как струнные ласкали дом болезненными, немощными руками и как заедал механизм. Всю ночь иголка шла по кругу, снова, снова и снова, пока стальной зубец не источился, на пластмассе не появились глубокие борозды и запись не начала захлебываться, превратившись в хлюпанье астматика.

Но где Тристесса? Где спряталась? Да и как можно было здесь спрятаться, тут же все просматривалось?

Зиро взбежал наверх в темноту по винтовой стеклянной лестнице, я потащилась за ним по пятам, и мы попали в первую из круговых галерей, из которых состоял весь дом. Ночь занавесила невидимые стены. Я видела пылающие звезды, вертевшийся горизонт. Струнные сотрясали дом через потайные динамики, а воздух наполнял запах пряностей и ладана. Лучик фонаря Зиро скакал, разрезая темноту, пока не выхватил – нежданно-негаданно – стеклянные носилки, где стоял стеклянный гроб, внутри которого покоился труп.

– Вот дерьмо! – изумленно вскричал Зиро.

В гробу лежал молодой человек в черном кожаном пиджаке, застегнутом до подбородка, и в голубых джинсах; на ногах – кроссовки. На носу красовались темные очки. Скрещенные на груди руки прижимали букет белых роз, а рядом в стеклянных подсвечниках стояли четыре незажженных свечи. Зиро полез в карман штанов, нашел коробок спичек, бросил мне, и я зажгла свечи, одну за другой. Комнату залил таинственный зеленоватый свет, заплясали гигантские тени. Зиро, казалось, смутился, столкнувшись со столь мирной смертью, окутанной приятным ароматом. С неожиданной заботой, почти нежно он приподнял откидную крышку стеклянного гроба. Затем медленно, с опаской протянул руку и коснулся бледного лба. Его пальцы дрожали.

Рывком отдернув руку, он выругался.

Труп оказался вовсе не трупом. А искусно вылепленной восковой фигурой.

Оглядевшись, мы поняли, что попали в зал восковых фигур, все в гробах, у каждого в ногах и голове – свечи. Каждую деталь в этих фигурах вылепили абсолютно достоверно. С въедливой точностью вставили просвечивающие ногти; отдельно приклеили к коже головы каждый волосок; изгиб каждой ноздри был нежен и безупречен, словно изгиб лепестка. По молчаливой команде Зиро я прошлась вдоль гробов и зажгла все свечи.

Джин Харлоу в облегающем платье из белого атласа лежала рядом с Джеймсом Дином, обоих погубила слава; Мерилин Монро в чем мать родила, как ее и нашли на смертном одре; Шэрон Тейт с волнами золотых волос, ее, бедняжку, закололи до смерти фанатики; Рамон Новарро, забитый до смерти злодеями в собственном доме; Лупе Велес, умертвившая себя сама; Валентино, истощение и одиночество; Мария Монтес, накупавшаяся насмерть в собственной ванне. Здесь лежали все безвременно почившие Голливуда, со свечами в голове и цветами на недвижной груди. Цветы, кстати, тоже были из воска.

В ярком пламени горящих свеч фигуры смотрелись как живые, словно мы наткнулись на пещеру, где легенды Голливуда, когда вышло их время на экране, решили уединиться и отдохнуть, пока их не разбудит труба, возвещающая конец света. Пристанище Семи Спящих. Но спали здесь восемь. Не только я, даже Зиро непристойно восхитился тишиной, фимиамом, околдовывающим светом и фальшивыми трупами, упакованными в стекло словно бесценные пирожные.

Затем я подошла к похоронным носилкам, поднятым чуть выше других на стеклянной платформе.

Внутри грандиозного куска литого стекла виднелись прозрачные цветные вкрапления. Разлапистый канделябр у изголовья кровати в форме отечной руки, после того как я поднесла спичку к фитилям на кончиках пальцев, осветил лежащую женщину пятью язычками пламени. Женщина лежала прямо на носилках, без гроба; и была – мне следовало бы догадаться! – хозяйкой этого дома.

Сначала я решила, что передо мной труп, что она умерла одинокой смертью среди скульптур – предмет искусства, венец творения таксидермиста; только посмотрите! – изящные, не потекшие морщинки на лбу, а на указательном пальце руки, что прижимала к груди экземпляр Библии в белом атласном переплете, крошечная бородавка. Лицо Тристессы ни капельки не изменилось, все как я помнила: волшебный овал, подбритые брови, дуга Купидона, прокрашенная поверх собственной линия губ и локоны, разбросанные в таком беспорядке, словно она, облачившись в шифоновый пеньюар, легла в кровать самостоятельно, а потом умерла, вцепившись в Священное Писание. А вот волосы у нее поседели, как у Рип Ван Винкля. Распростертое тело выглядело чуть крупнее, чем в моих воспоминаниях, но все равно настолько походило на экранный образ, что перехватило дыхание.

Я увидела Тристессу на похоронных носилках, и на меня хлынул удивительный поток переживаний. Словно утопающий, я за секунду прожила всю свою жизнь, вновь стала ребенком, чьи мечты захватила эта актриса, потом молодым человеком, для которого она воплощала квинтэссенцию ностальгии, и, наконец, вернулась к тому, кем я была, молодой женщине, чью чувственность в те бессонные ночи преобразования в пустыне она обогатила. Упиваясь печалью, Новая Эва опустила глаза на Тристессу, на этот символ любви во плоти, который она не могла себе забрать, даже если бы смерть не забрала его первой.

Складывалось ощущение, что все фильмы Тристессы были поставлены для этой бледной возлежавшей фигуры; и я видела, как она снова и снова гуляла, разговаривала и умирала, вмерзшая в янтарь бессчетных катушек кинопленки, откуда можно извлечь личность и бесконечно ее воспроизводить, такое вот технологическое бессмертие, такое вечное воскрешение духа.

Позже я узнала, что свою коллекцию восковых фигур она называла «ЧЕРТОГИ БЕССМЕРТНЫХ», и сама она будет жить так долго, покуда существует инерция зрительного восприятия. А почему нет? В своем ледяном дворце, в своей стеклянной гробнице она одурачила само время. Спящая красавица никогда не умрет, поскольку никогда и не жила.

Смерть Тристессы очень меня опечалила, и я наклонилась к ней с дрожью осквернителя могил, чтобы заправить выбившийся локон белых волос, который снежной порошей снесло на крутой лоб. Неподвижные веки оказались чуть влажными. От кожи чувствовалось тепло. И я заметила, как тоненькие волоски в ее носу трепетали от легкого дыхания. Я шумно выдохнула в порыве сильного удивления. Неужели Тристесса пытается обманывать смерть, притворяясь мертвой? Что делать? Как ей помочь?