Книга Писатели и советские вожди - Борис Фрезинский

Разговорчивый, остроумный, внешне демократичный, много и на разных языках читавший, Радек с уходом в оппозицию не только не утратил авторитета и контактов в писательской среде, но и стал фигурой по-человечески более привлекательной, в то же время сохраняя определенное влияние на политическом небосклоне (влиятельность оппозиции — «большевиков-ленинцев» — ушла в песок не сразу, как не сразу ее деятели поняли окончательность своей политической смерти в стране, где исполнение директив «верха» неукоснительно осуществлялось партийной бюрократией; контуры этой «вертикали власти» проницательные оппозиционеры уже видели, но в необратимость ситуации еще старались не верить).

На известной фотографии празднования пятилетия «Красной Нови» (1927 г.) Радек вместе в А. К. Воронским запечатлен в окружении И. Бабеля, Б. Пильняка, В. Полонского, В. Вересаева, А. Эфроса, Ф. Гладкова, М. Герасимова и др.

Главной темой Радека-публициста оставалась политика; художественная критика как таковая не слишком привлекала его. Свое выступление на совещании в ЦК РКП(б) по вопросам художественной литературы 9 мая 1924 г. Радек так и начал: «Я не литератор и подхожу к вопросу с точки зрения общественной, которая нас здесь наиболее интересует»[180]. Но и десять лет спустя, начиная доклад на Первом съезде советских писателей, он повторил: «Я не работаю в области художественной литературы. Вопросы художественной литературы входят в орбиту моего внимания лишь как часть картины мира»[181]. Не эстетические, а политические аспекты литературы занимали Радека (такова, например, его эмоциональная статья о Ремарке). Состоянию современной русской литературы в ту пору Радек посвятил, кажется, только одну статью — «Бездомные люди» (Правда. 1926. 16 июня). Поводом для нее послужило самоубийство Андрея Соболя 7 июня 1926 г.[182]. Оно напомнило Радеку тяжело пережитый им «удар судьбы» — кончину 9 февраля 1926 г. Ларисы Рейснер, но он употребил множественное число («удары») и упомянул также смерть Д. Фурманова 15 марта.

«Такая смерть, — написал Радек об этих потерях, — кажется бессмысленной игрой враждебных нам непонятных сил. И не будучи в состоянии понять их закономерности, мы не можем осмыслить этих потерь». Однако не эти потери, а именно самоубийства Есенина и Соболя вызвали резонанс в стране, и Радек, по-видимому, уловил общественную реакцию на эти самоубийства, относившую их на счет власти. Он не вспомнил в своей статье, что подписи Есенина и Соболя стояли под обращением группы писателей к совещанию 9 мая 1924 г. в ЦК по художественной литературе, в котором принимал участие. В этом обращении напостовское, поощряемое властью, отношение к работе писателей-попутчиков было аттестовано, как недостойное ни литературы, ни революции[183]. Через два года литературная ситуация никак не стала лучше. Характерно, что даже такой лояльный к режиму писатель, как Борис Лавренев, написал в «Красную газету» явно в состоянии нервного срыва: «Ряд писательских смертей, последовавших одна за другой в течение краткого срока (Ширяевец, Кузнецов, Есенин, Соболь), привели меня к твердому убеждению, что это лишь начало развивающейся катастрофы, что роковой путь писателя в тех условиях жизни и творчества, какие существуют сегодня, неизбежно ведет к писательскому концу. Жить и работать для создания новой культуры, сознавая себя в то же время едва терпимым в государстве парием, над которым волен безгранично и безнаказанно издеваться любой финотдельский Акакий Акакиевич, любой управдом, любой эксплуататор-издатель, жить в таком обществе и творить „культуру“ невыносимо тяжело, душно, страшно… Предпочитаю заняться „производительным“ трудом и искупить преступное занятие литературой честным служением обществу в качестве счетовода»[184]. Это написано о временах, впоследствии названных вегетарианскими; власть аппарата тогда еще не стала тотально неограниченной.

В самоубийствах Есенина и Соболя Радек увидел «симптом недуга литературы», но не власти. Если Троцкий, посвятивший Есенину прочувствованный некролог (Правда. 1926. 19 янв.), увидел в его смерти неминуемость, заложенную в столкновении нежности поэта с катастрофичностью революции, то Радек высказывался грубо и заземленно, едва ли не зощенковским языком («Есенин умер, ибо ему не для чего было жить… Связи с обществом у него не было, он пел не для кого. Он пел потому, что ему хотелось радовать себя, ловить самок. И когда, наконец, это ему надоело, он перестал петь»). Это контрастировало с откликами на смерть Есенина писателей-друзей Радека[185], но не оттолкнуло их от автора «Бездомных людей».

«Левые» понимали нэп только как вынужденное отступление, и бытовое отражение его, хлынувшее на страницы новой русской прозы, раздражало их. Отсюда и выпад Радека: «Последние вещи даже таких выдающихся писателей, как Бабель, Всеволод Иванов и Пильняк[186], не только скучны для передовых читателей, но уже скучны для самих авторов. У них пропала радость творчества, ибо они повторяются вместо того, чтобы идти вперед в жизни»[187]. Радек только констатирует, он не пытается понять объективные причины явления. Статья «Бездомные люди» завершается призывом: «Многие говорят, что нельзя писать правды, ибо Главлит не пропустит. Попробуйте, товарищи! Попробуйте написать невыдуманные сановные истории с намеками, сотканные из сплетней и слухов[188], а дайте-ка жизнь — в деревне и на фабрике — как она есть. И посмотрим, запретит ли ее цензура». Отлично знавший секреты советской политической кухни, не отличавшийся наивностью Радек не мог писать такие благоглупости искренне. Это была обычная демагогия в угоду принципу публичной партийной корпоративности с несомненным, однако, привкусом провокации — всякое честное произведение литературы скандальностью своего появления, так или иначе, работало против аппарата власти, дубиноголовость которой Радек, человек, что ни говори, острого ума, не раз высмеивал в кулуарах.