Книга Тысяча бумажных птиц - Тор Юдолл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
12 июля
Ты получил свидетельство о последипломном педагогическом образовании, побывал на пяти собеседованиях. Когда-то ты надевал костюм только на похороны. С твоей комплекцией и лишним весом тебе уже не угнаться за драйвом более молодых музыкантов. Ты стараешься оставаться таким же бунтарем – с твоими кошмарными пиджаками из семидесятых, с твоей ретропрической, – но я тебя усмирила, сама того не желая.
Ты был единственным, кто понимал мои шутки, ты знал, как ко мне прикасаться, – но теперь ты только и делаешь, что ругаешь меня за курение. Но, дорогой, сигарета – единственный способ отвлечься. От горя, от скуки – даже от тебя, такого, какой ты теперь. Разочарованного, вечно всем недовольного.
Вчера вечером в гостях у Кейт ты рассказал о бездомной собаке, которую нашел на пляже в Бантем-Бич. Я слышала эту историю тысячу раз – у тебя столько историй, которые ты вспоминаешь, чтобы развлечь окружающих или произвести впечатление, – и мы оба так мастерски делаем вид, что у нас все хорошо. Мы общаемся с друзьями или вместе решаем кроссворды – все-таки нам не пришлось никого хоронить. Я горюю по детям, которые не родились. И не только по детям, но и по той маме, которой могла бы стать. Я уверена, что стала бы хорошей мамой. А ты? Ты пожертвовал своей музыкальной карьерой, чтобы быть отцом. Но без детей и без музыки ты как будто уже и не ты.
Я не могу вспомнить точно, когда именно ты перестал играть. Тебе надо было готовиться к занятиям, надо было поддерживать убитую горем жену…
Я виню твою музу. Она уже не такая красивая, как была раньше. И нисколечко не вдохновляет. Не понимаю, почему ты продолжаешь развешивать по стенам ее портреты. Она здесь больше не живет.
4 августа
Секс превратился в обязанность. В средство для достижения цели. Сперматозоиды, яйцеклетка, расчеты по дням и мы с тобой… Так упорно стараемся быть теми, кем были раньше, – но теперь мы лишь призраки тех людей, с которыми соединили свою судьбу. Почти все дни месяца наша постель холодна. Ярд пустого пространства между тобой и мной – холод и безразличие. Мое тело как рыба, выброшенная на берег. Рыхлое, вялое, непривлекательное.
7 августа
Что же это за женщина, не способная иметь детей? Даже моя мать сумела родить. Но ты по-прежнему так стараешься быть романтичным. На днях ты меня удивил, приготовив на завтрак яичницу с копченым лососем, но когда ты погладил меня по бедру, я еле сдержалась, чтобы не отстраниться.
Пропустив сразу несколько записей, Хлоя читает о том, как Джона устроился на работу в Паддингтонскую общеобразовательную школу, потом натыкается на страницу, покореженную от влаги. Некоторые слова расплылись чернильными кляксами, как будто Одри трясла над ними мокрыми волосами.
12 сентября
Лежала в ванне, смотрела на блики солнца, играющие на воде. Это было красиво. И уход был бы красивым. Задержать дыхание под водой. Дождаться, пока оно не остановится насовсем.
Я иду к своим детям. Они меня ждут, я почти вижу их краешком глаза… но потом резко сажусь, расплескав воду. У легких есть воля, которая сильнее моей. Легкие упорствуют в том, что им надо дышать…
Лежа в пустой ванне, Хлоя представляет Одри, убаюканную в холодной эмалевой колыбели. Так вот что чувствуют самоубийцы? Не надо. Не надо об этом думать. Хлоя листает страницы назад, возвращается к записям, которые пропустила.
ПРУД, август
Только ты, я и пейзаж – серое небо, белые кувшинки, – но расстояние между тобой и мной непреодолимо. Ты кашлял в рукав, и меня это бесило. Я точно не знаю, в какой именно день это произошло: когда мы утратили свое сияние. И теперь мы с тобой – как поблекшие снимки нас прежних, запись на пленке, стершаяся от времени.
Я пыталась представить, какими мы будем лет через десять, но воображение рисовало не самую радостную картину. Я знаю, ты делаешь все, что в твоих силах. Ты стоял, скрестив руки на груди. Щурился, глядя на пруд. Ты пытался держаться, но я видела слезы в твоих глазах.
Это мой муж, так я твердила себе. Мужчина, которого я люблю. Но ты беспокойно топтался на месте, отпускал совершенно бессмысленные комментарии о кувшинках, и мне хотелось, чтобы ты замолчал. Когда ты молчишь, я почти помню, какой ты красивый.
Ты говорил, что все будет хорошо. Но это неправда. Детская вера в чудо. Ты строил планы на отпуск, а я размышляла о том, что поддерживает любовь, которая не проходит, – потом задумалась о неизвестных границах, где заканчивается любовь и начинается что-то другое.
Я расплакалась, когда поняла, что выбираю пути к отступлению. Пытаюсь придумать, как уйти от тебя. Возможно, ты встретишь кого-то другого и еще станешь отцом.
Хлоя захлопывает блокнот. Ей не хочется, чтобы Джона это прочел. Но потом у нее вдруг мелькает мысль, что, возможно, она защищает себя – не его. Ей противно, она чувствует себя грязной. Хочется вымыться, но нет сил.
Уже восемь утра. Джона либо лежит в чьей-то чужой постели, либо едет в метро на работу – во вчерашней одежде. Когда Хлоя вылезает из ванны, у нее темнеет в глазах, белый узор на полу расплывается, кружится снежным вихрем. Голова раскалывается от боли. Бездумно, как в забытьи, она отрывает кусок туалетной бумаги и начинает складывать фигурку. Оригами научило ее, что не существует незыблемых форм. Из птицы можно сложить лодку, рыбку, кимоно – все, что захочешь. Иногда лист упорно стремится вернуться к своим изначальным складкам. Бумага мнется. Рвется, сопротивляется.
Истории тоже можно переиначить, развернуть и сложить по-другому. Все зависит от рассказчика. Правда изменчива и подвижна, ее можно согнуть как угодно. Хлоя складывает из рыхлой бумаги сначала птицу, потом коробку. Какой предел прочности у бумаги? Сколько она выдержит сгибов?
Скамейку Одри не могут найти уже три недели, никто из сотрудников Кью не сумел помочь Джоне. Он пытается сосредоточиться на делах – дополнительные занятия с отстающими учениками, репетиции концерта на выпускном вечере, – но не может избавиться от ощущения, что его наказали. Отец не согласен. Он говорит, это знак, что пора превозмочь свою скорбь и жить дальше. Но для Джоны пропавшая скамейка – загадка, которую необходимо разгадать. Ничто не тревожит сильнее, чем нераскрытая тайна. Неизвестность хуже всего.
Два дня назад, на первую годовщину смерти Одри, Джона сидел по-турецки на голом бетоне озерной платформы, где теперь нет скамейки. Спина разболелась, и эта боль стала своеобразным самобичеванием, но, как ни странно, кроме спины, ничего не болело. Тело словно одеревенело, даже внутри все онемело. Благословенное опустошение. Это лучше, чем постоянно держаться настороже, ожидая удара, который может обрушиться отовсюду. Однажды он видел женщину на Джордж-стрит. На ней была юбка с принтом из маков – та самая юбка, которую Одри отдала в Оксфэм[25] для их благотворительного магазина.
