Книга Герман Гессе, или Жизнь Мага - Мишель Сенэс

В Кальве его родители в подобающем облачении смирения следят за ним усталым взглядом из-под полуприкрытых век. Они интересуются его окружением, все еще надеясь вернуть сына в лоно пиетизма, от которого он, как им теперь кажется, удалился совершенно. Без знамени веры, без надежды на спасение он отправился в путь, подобно слепцу, не взглянув в увядающие лица Иоганнеса и Марии, не дослушав их молитву о нем, соблазненный обманчивой свободой. Ощущает ли он ее, толкая утром и вечером дверь магазина, стоя перед церковью и размышляя о выбранном им пути, тяжесть которого едва ли себе представляет? Герман должен был выписывать счета и выполнял обязанности посыльного, заключающиеся в раздаче клиентам газет и журналов. Заведение Хекенхауэра состояло из магазина с книжными прилавками, где теология оттеснила на второй план право, философию и медицину, переплетной мастерской, склада, погреба и каморки, куда вела живописная железная лестница, украшенная выкованными завитушками, наверх сносили разрозненные тома, книги по искусству и пергамент. За состоянием личных счетов студентов следила специальная контора, руководимая могущественным и даже слегка тиранствующим герром Карлом Августом Зонневаль-дом, вечно завернутым в широкий плащ, который он снимал, по весьма оригинальной привычке, только выходя. Этот человек предусмотрел все: Герман будет жить на Херренбергерштрассе, 28, у фрау Леопольд. Он будет подчиняться правилам, согласованным с Иоганнесом, — не иметь долгов, мало курить и на предложение сыграть в карты на деньги отвечать твердо: «У меня нет денег, чтобы выбрасывать на ветер, и я не хочу пытаться их выиграть».

Герман носит рабочую блузу, залатанную на локтях грубым полотном, на носу у него красуются очки в стальной оправе, щеки тщательно выбриты. На подмостках нового театра он внимательно фиксирует происходящее, запоминает разговоры, лица, тщательно записывает мельчайшие события и впечатления. Он пишет, пишет, пишет: письма, доклады, стихи. Одновременно актер и зритель, юноша занят образом таинственного персонажа, который его очень интересует: прбклятого поэта, песней которого пренебрегают, которому тесно в себе самом, который заключен в тюрьму с невиданными им доселе решетками, капканами, подземельями, но которая тем не менее его очаровывает. Этот актер среди других актеров погружается в настоящую психодраму. Он отнюдь не подобен бледному и дрожащему бедняку он непримирим, беспощаден и ироничен по отношению к миру деловых людей, окружающему его.

В первую очередь, это Карл Август Зонневальд, говорящий о деньгах с такой интонацией, будто речь идет о дорогом существе. Сентиментальность этого полного человека, жующего сигары и буравящего клиентов взглядом хищника, одновременно и забавляет, и заставляет содрогаться. Настоящей душой предприятия, на взгляд Германа, можно скорее считать Генриха Гермеса, светского человека, владеющего несколькими языками и способного быть занятым сотней дел одновременно. Под укрытием груды книг подмастерье тайно наслаждается своими психологическими наблюдениями. «Что за свиньи! Грубые животные»! — слышатся иногда по поводу визитеров раскаты проклятий Зонневальда. Замечания герра Гермеса едва слышно шелестят, но отнюдь не менее жестоки и прозаичны. И Гессе остается верен себе: «Тут во мне загорается дикое желание сильных чувств, сногсшибательных ощущений, бешеная злость на эту тусклую, мелкую, нормированную и стерилизованную жизнь… это довольство, это здоровье, это прекраснодушие, этот благо-ухоженный оптимизм мещанина, это процветание всего посредственного, нормального, среднего».

После двенадцатичасового рабочего дня — с семи тридцати утра до семи тридцати вечера — Герман возвращается в свое уютное жилище. В доме фрау Леопольд пахнет настойками и воском. Это приют, где скиталец всегда может обрести покой: скромная благопристойная обстановка, лестничная площадка, вычищенная до блеска, вязаные салфеточки повсюду. «Я не знаю, как так всегда выходило, — напишет он в „Степном волке“, — что я, ярый противник мелкобуржуазного сознания, всегда ухитрялся жить в хороших буржуазных домах: с моей стороны это, должно быть, пережиток сентиментальности. Я никогда не жил ни в роскошных покоях, ни в пролетарских хибарах, но всегда совершенно определенно выбирал эти необыкновенно удобные, необыкновенно скучные, совершенно безупречные мелкобуржуазные гнездышки, где слегка пахнет скипидаром и мылом и где следят за тем, чтобы дверь не стучала, и не проходят в комнаты в грязной обуви». Вдова декана университета фрау Леопольд была болтлива, шумна и внимательна. Постоялец звал ее «госпожа Декан» и охотно позволял ей себя холить и лелеять. «Фрау Леопольд знает всех в Кальве, Базеле и Ливонии, всех миссионеров. Она в курсе всех событий — смертей, помолвок, болезней, путешествий и просто разных историй… Она будто сошла со страниц романа Диккенса, живая, жизнерадостная, смешливая, беспокойная, всегда готовая разразиться какой-нибудь старой историей или с выражением обезоруживающего добродушия поведать последние сплетни». Поужинав колбасой с чаем, Герман мог из своей комнаты на первом этаже созерцать замок Тюбингена. На пюпитре он рисует план своего нового обиталища, где запечатлен весь нехитрый интерьер: кровать, стол, комод, камин, — упоминает в письме сад, поросший кустами и доходящий до края поля, и отправляет вместе с расписанием распорядка на день родителям в Кальв. Он встает без двадцати семь, четыре раза в день ему приходится преодолевать расстояние, разделяющее его жилище и книжный магазин, после чего падает вечером на кровать, над которой висит портрет вюртем-бергского короля Карла.

Через некоторое время Герман получает гражданство Вюртемберга, его удостоверение личности за номером сто шестьдесят семь украшено королевской печатью. Этот немец, корни которого тянутся из Прибалтики и России, принадлежит скорее Швабии. В безумно любимом им университетском городе, «извилистом, южном, романтическом, где чуть ли не в каждом доме можно увидеть маленький портрет Рихтера68», он вполне может посоревноваться с самыми блестящими студентами. Но напрасно он выставляет напоказ в своей комнате рядом с портретами Ницше и Шопена целую коллекцию трубок, напрасно судит о людях свысока, то издеваясь над «маленькими свинячьими глазками одного», то над «неумением жить» другого, напрасно изощряется в следовании моде, старается участвовать в дружеских вечеринках его новые знакомые не расположены к долгому общению. Он стремится быть похожим на этих студентов в черных романтических плащах и демонстрирует бурную веселость и довольство жизнью в тавернах. Но простой подмастерье из книжной лавки не вхож в их общество, и если сначала он наивно и самодовольно утешал себя случайными успехами в острословии на очередной вечеринке, то очень скоро вынужден был признать: интеллектуалы держатся от него в стороне. Жестоко раненный, он страдает от своего положения и старается спрятать грязные от работы пальцы: часть дня он пишет за своим пюпитром с таким упорством, что руки начинают дрожать и почерк искажается.

В конце недели клиентов становится больше: «Если вы случайно подумаете обо мне в субботу между тремя и шестью после полудня, пишет он родителям, — знайте, что именно сейчас я переживаю самый ужасный момент моих ежедневных мучений.

В эти часы магазин переполнен, невозможно дышать, невозможно жить. Кажется, будто стоит жестокая летняя жара, и лучше умереть, чем это терпеть. По правде говоря, в это время здесь должна царить самая утонченная праздность, и я, в самом деле, почти никогда не работаю в субботу вечером, и не только из-за головной боли».