Книга Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара - Синтия Л. Хэвен

В 1871 году, вооружившись томиком «Илиады» и лопатой, Генрих Шлиман принялся искать Трою. И спустя два года наткнулся на золото.

Шлимана поносили, называя дилетантом, авантюристом и аферистом.

Когда спустя несколько десятков лет археологи усовершенствовали методы раскопок, Шлиману предъявили еще одно обвинение – он, мол, невольно уничтожил многое из того, что пытался найти.

И все же он отыскал потерянный город. Прослыл первооткрывателем доисторической греческой цивилизации для своей эпохи. Вдохновил взрыв интереса к гомероведению в конце XIX века. Вдобавок – и это всего важнее для нашего сопоставления – Шлиман не только в буквальном, но и в фигуральном смысле начал копать там, где до него не копал никто: он вчитался в слова, из которых составлен текст, и поверил, что в них содержится истина.

«Скажу то, что говорю уже много лет: в глобальном смысле Шлиман – лучший аналог того, что Рене Жирар олицетворяет в антропологии и социологии, – сказал Роберт Поуг Харрисон, стэнфордский коллега этого французского теоретика. – Его великое открытие, как и открытие Шлимана, раскритиковали за неверную методику. Другие никогда не отыскали бы Трою таким способом, как изучение художественной литературы, – у них просто не хватило бы воображения». Однако в трудах Жирара содержатся откровения даже еще более существенные, чем открытие Трои: в них описаны корни насилия, уничтожавшего на протяжении истории человечества то Трою, то другие империи.

Этот член Французской академии доверял литературе, как и Шлиман, – считал ее вместилищем истины и правдивым отражением реальных событий. Харрисон сказал мне, что Жирар преданно служил не какой-либо узкой научной дисциплине, а непреходящей общечеловеческой истине: «Научные дисциплины привержены больше методологии, чем истине. Рене не учился на антрополога, точно так же как Шлиман – на историка. С точки зрения научной дисциплины это беззастенчивая недисциплинированность. Ему этого до сих пор не простили».

Аналогия показалась мне ценной, хотя некоторые другие друзья Жирара непременно бросятся ограждать его от таких сравнений, поскольку Шлиман – фигура скандальная. Впрочем, Жирар тоже кое-кого скандализировал: в академической среде многие скрежещут зубами из-за некоторых высказываний Жирара, выдержанных в непререкаемом – ни дать ни взять папа римский ex cathedra – тоне (но разве еще несколько современных французских мыслителей высказываются менее категорично?). По нашу сторону Атлантики Жирар, хоть он и был одним из немногочисленных на американской земле immortels – членов Французской академии, – так и не удостоился подобающего ему признания.

И все же от Шлимана Жирар отличается тем, что для него литература – не просто письменные свидетельства, где оставили свой след исторические факты, но и архив самопознания. Жирар начинал свою публичную деятельность в сферах теории литературы и литературной критики, с изучения писателей, чьи главные герои стремятся отринуть свое «Я» и вырваться за пределы своей индивидуальности. В конце концов его исследования приобрели кросс-дисциплинарный характер, переместившись в вотчины антропологии, социологии, истории, философии, психологии, теологии. Мысль Жирара, в том числе проводимый им текстовый анализ, предлагает всеобъемлющую интерпретацию природы человека, истории человека и удела человека. Давайте кратко напомним ряд его важнейших выводов.

Он опроверг три широко распространенных исходных допущения касательно природы желания и насилия: первое допущение гласит, что желание человека – искренно и возникает у него самого; второе – что мы ссоримся из-за того, чем мы различаемся, а не из-за того, что мы абсолютно похожи между собой; а третье – что религия есть причина насилия (Жирар утверждал бы, что религия – архаический способ держать под контролем внутреннее насилие в сообществе).

Его занимала тема «метафизического желания» (его собственный термин) – иначе говоря, желания, которое мы испытываем, когда нет проблем с удовлетворением наших животных потребностей в пище, воде, сне и безопасном укрытии. В этом плане Жирар наиболее известен, пожалуй, концепцией опосредованного желания, которая родилась из наблюдения, что человек перенимает желания других людей. Если вкратце, мы хотим заполучить то, что хотят заполучить другие. Хотим именно потому, что это хотят заполучить они.

Подражание – вот что движет поведением человека. Мы как-никак – животные общественные. Путем подражания мы учимся: благодаря подражанию начинаем говорить, не будь подражания, не пользовались бы при еде ножом и вилкой. Подражание – вот благодаря чему реклама «работает», целое поколение решает проколоть себе язык или щеголять в рваных джинсах, поп-композиции взлетают на вершины хит-парадов, а акции стремительно растут или падают.

Сегодня понятие мимеcиса далеко не чуждо общественным наукам, но никто не делал его стержнем теории соперничества и насилия у людей так, как начиная с 1950-х годов это сделал Жирар. Фрейд и Маркс ошибались: первый предположил, что стройматериалом для поведения человека служит сексуальность, второй считал, что основа всего – экономика. Но подлинный ключ к разгадке – «миметическое желание», предшествующее и сексуальности, и экономике, движитель их обеих. Именно подражание пробуждает в нас похоть и диктует на Уолл-стрит тренды в биржевой торговле. Когда реклама «Кока-колы» зазывает вас пригубить этот напиток и таким образом присоединиться к гламурной компании на пляже, миметическое желание не предполагает, что у кого-то что-то отнимется – запасов «Кока-колы» хватит на всех. Проблемы возникают, когда потребление приходится ограничивать из-за дефицита или когда завистливый взгляд примечает что-то, чем поделиться невозможно или чем владелец делиться категорически не желает: мужа или жену, наследство, угловой кабинет на верхнем этаже офиса.

Исходя из этого, Жирар утверждал, что миметическое желание – не только наша манера любить, но и причина наших ссор. Если двое тянут руки к одной вещи, рано или поздно оба стиснут кулаки. Вспомним «Сон в летнюю ночь», где пары распадаются и перекомбинируются, а дружеские отношения рвутся оттого, что двое мужчин вдруг возжелали одну и ту же женщину. Все, что желанно двум-трем людям, скоро станет желанным для всех. Миметическое желание распространяется подобно заразе, когда несколько человек «кладут глаз» на один объект: человека, должность или материальное благо, воспринимаемое как ответ на молитвы или как решение проблемы. Даже конфликт, и тот становится образцом для подражания и «отплаты той же монетой».

В конце концов в некоем индивиде или группе людей начинают видеть тех, кто ответственен за инфицирование всего общества, – обычно это чуждые ему люди, те, кто не может или не хочет дать сдачи: это означает, что на этом человеке или группе ввиду их положения может оборваться эскалация циклической мести. Потому-то виноватыми назначаются иностранцы, калеки, женщины, а иногда – король, обособленный от общества тем, что высоко вознесся над чернью. Жертву убивают, или изгоняют, или выставляют к позорному столбу, или устраняют каким-то иным способом. Этот акт объединяет конфликтующие фракции и дает выход колоссальному социальному напряжению, восстанавливая согласие между индивидами и внутри сообщества. Козел отпущения является вначале преступником, а затем становится божеством; самое же главное – что козел отпущения одновременно является преступником и божеством, так как способность единолично либо даровать обществу мир и согласие, либо принести в него войну и насилие считается сверхъестественной. В Колоне обожествляют Эдипа, Елена Троянская восходит на Олимп, а прямо в то время, когда Жанну д’Арк сжигают на костре, по толпе пробегает шепоток: «Мы убили святую!» Архаическое религиозное жертвоприношение, утверждал Жирар, – ни больше ни меньше как ритуальная реконструкция убийства козла отпущения, попытка воззвать к магическим силам, когда-то предотвратившим общественную катастрофу. Он предложил полную деконструкцию религии, совершенно как и подверг деконструкции желание.