Книга Школьные дни Иисуса - Джозеф Максвелл Кутзее

– Сеньор Арройо играет, – говорит Алеша.

– Это я слышу. Тем не менее, могу я с ним поговорить?

Быстрый, блистательный пассаж, который он уже слышал, теперь переплетается с более тяжелым, басовым, он, кажется, как-то смутно связан с первым. В музыке нет грусти, нет задумчивости, ничего такого, что подсказывало бы, что музыканта бросила красивая молодая жена.

– Он за клавишами с шести утра, – говорит Алеша. – Вряд ли он хочет, чтобы его прерывали.

– Хорошо, время есть, я подожду. Вы не могли бы проследить, чтобы Давид переоделся в сухое? И можно мне позвонить?

Он звонит в «Модас Модернас».

– Это Симон, друг Инес. Передайте ей, пожалуйста, в Новиллу. Скажите, что в Академии неприятности и что ей нужно без промедления вернуться домой… Нет, у меня нет ее номера… Просто скажите «неприятности в Академии», она поймет.

Он усаживается ждать Арройо. Не будь он так раздражен, мог бы наслаждаться музыкой – как блестяще музыкант переплетает мотивы, какие дарит гармонические сюрпризы, какая у него логика решений. Настоящий музыкант, несомненно, – обреченный на роль школьного учителя. Неудивительно, что он не склонен общаться со взбешенными родителями.

Алеша возвращается с пластиковым пакетом, в нем – мокрые вещи мальчика.

– Давид пошел поздороваться со зверями, – докладывает он.

Мальчик врывается в студию бегом.

– Алеша! Симон! – кричит он. – Я знаю, где он! Я знаю, где Дмитрий! Пошли!

Они идут за мальчиком по боковой лестнице в обширный, плохо освещенный подвал музея, мимо строительных лесов, мимо полотен, приваленных как попало к стенам, мимо группки мраморных ню, перетянутых вместе веревками, пока не оказываются в маленькой выгородке в углу, собранной из фанерных листов, сколоченных тяп-ляп, без потолка.

– Дмитрий! – кричит мальчик и колотит в дверь. – Тут Алеша! И Симон!

Нет ответа. Он, Симон, замечает, что дверь в выгородку заперта на замок.

– Там никого нет, – говорит он. – Тут заперто снаружи.

– Он там! – говорит мальчик. – Я его слышу! Дмитрий!

Алеша подтаскивает секцию лесов, прислоняет ее к стенке выгородки. Поднимается, заглядывает внутрь, поспешно спускается.

Не успевают они поймать его, Давид тоже взбирается по лесам. Видно, как на вершине он столбенеет. Алеша лезет за ним, снимает его.

– Что там? – спрашивает он, Симон.

– Ана Магдалена. Идите. Заберите Давида. Звоните в «скорую». Скажите, несчастный случай. Скажите, чтоб скорее приезжали. – Тут колени у него сдают, и он оседает на пол. Лицо бледное.

– Скорей, скорей, скорей! – говорит он.

Все дальнейшее происходит в спешке. Приезжает «скорая», за ней – полиция. Из музея выводят всех посетителей, у входа выставляют охрану, лестница в подвал перегорожена. С обоими мальчиками Арройо и оставшимися пансионерами Алеша уходит на верхний этаж здания. Сеньора Арройо не видно и не слышно – органный чердак пуст.

Он, Симон, обращается к одному из полицейских.

– Можно нам уйти? – спрашивает он.

– Вы кто?

– Мы – те, кто нашел… кто нашел тело. Мой сын Давид здесь учится. Он очень расстроен. Я бы хотел забрать его домой.

– Я не хочу домой, – объявляет мальчик. Вид у него решительный, упрямый; потрясение, от которого он поначалу притих, кажется, отпускает его. – Я хочу увидеть Ану Магдалену.

– Этому уж точно не бывать.

Звучит свисток. Без единого слова полицейский оставляет их. В тот же миг мальчик срывается бегом в студию, мчит вперед, пригнув голову, как маленький бык. Он, Симон, догоняет его лишь у подножья лестницы, где двое медиков с носилками, укрытыми белой простыней, пытаются протиснуться мимо столпившихся людей. Простыня за что-то цепляется, и на миг обнажается покойная сеньора Арройо – вплоть до оголенной груди. Левая сторона лица синяя, почти черная. Глаза широко раскрыты. Нижняя губа ощерена. Медики стремительно поправляют простыню.

Полицейский берет мальчика за руку.

– Отпусти меня! – орет тот, пытаясь вырваться. – Я хочу ее спасти!

Полицейский без усилий поднимает его и держит, брыкающегося, на весу. Он, Симон, не вмешивается – ждет, пока носилки не погрузят в машину «скорой помощи», а дверцы не закроются.

– Можете его отпустить, – говорит он полицейскому. – Дальше я сам. Это мой сын. Он расстроен. Она была его учительницей.

У него нет ни сил, ни настроения ехать на велосипеде. Они вместе с мальчиком бредут по однообразному дождю обратно домой.

– Я опять промок, – ноет мальчик. Он, Симон, обертывает его в дождевик.

В дверях их встречает Боливар – в своей обычной царственной манере.

– Посиди рядом с Боливаром, – велит он мальчику. – Пусть он тебя погреет. Пусть даст тебе своего тепла.

– Что дальше будет с Аной Магдаленой?

– Сейчас ее уже привезли в больницу. Я об этом больше говорить не буду. На сегодня хватит.

– Дмитрий ее убил?

– Понятия не имею. Я не знаю, как она умерла. Но вот что хочу у тебя спросить. Та маленькая комнатка, где мы ее нашли, – это туда тебя Дмитрий водил смотреть на картинки с женщинами?

– Да.

Глава 12

Наутро небо после больших дождей впервые проясняется, и Дмитрий сдается сам. Он приходит в полицейский участок.

– Это я, – объявляет он молодой женщине за стойкой, та не понимает, о чем речь, и тогда он достает утреннюю газету и тычет пальцем в заголовок: «СМЕРТЬ БАЛЕРИНЫ», с фотографией Аны Магдалены, голова и плечи льдисто прекрасные. – Я ее убил, – говорит он. – Я виновный.

За следующие несколько часов он пишет для полиции исчерпывающий отчет о происшедшем: как под неким предлогом уговорил Ану Магдалену сопроводить его в подвал музея, как ее изнасиловал, а потом удушил, как запер тело в выгородке, как два дня и две ночи бродил по городу, безразличный к холоду и дождю, обезумевший, пишет он, хотя от чего обезумевший, не сообщает (от вины? от горя?), пока, наткнувшись на утреннюю газету в киоске, с фотографией, чей взгляд, по его выражению, пронзил его до глубины души, не пришел в себя и не сдался – «решив заплатить долг».

Все это звучит на первом слушании, которое происходит на фоне пылкого общественного интереса: ничего столь чрезвычайного в Эстрелле на памяти горожан не происходило. Сеньора Арройо на слушаниях нет: он заперся в Академии и ни с кем не желает говорить. Он, Симон, пытается пробиться на слушания, но толпа у крошечного зала суда такая плотная, что он бросает эту затею. По радио он узнает, что Дмитрий признал свою вину и отказался от адвоката, хотя судья объяснил ему, что сейчас не время и не место каяться. «Я совершил худшее преступление на свете: я убил того, кого люблю, – передают его слова. – Секите меня, повесьте меня, сокрушите мне кости». Из зала суда его отводят обратно в камеру, по пути он терпит град издевок и оскорблений от зевак.