Книга Черновик - Михаил Нянковский

Превозмогая ломоту во всем теле, Павел краем глаза следил за доктором.

Наконец Вениамин Сергеевич повернулся и произнес:

– Ну, что ж, дружочек, надо бы в больницу. Попробую вас туда определить. А пока полный покой, побольше питья, и вот лекарство. – Он протянул было рецепт, но тут же спохватился: – В аптеку сходить, как я понимаю, некому, и ухаживать за вами тоже некому.

Павел слегка покачал разламывающейся головой.

– Ну, ничего, дружочек, лекарство я вам пришлю. Дверь не запирайте, чтобы не вставать.

Доктор ушел, и Павел снова провалился в забытье. Когда он очнулся, то вдруг увидел перед собой, как в тумане, миловидное девичье лицо. Постепенно туман стал рассеиваться, и черты лица проявились более отчетливо. Он сумел разглядеть большие карие глаза, обрамленные длинными ресницами, две толстые русые косы, румянец на щеках. Девушка, увидев, что больной пришел в себя, робко улыбнулась и тихо сказала:

– Ну, вот и хорошо. Давайте пить лекарство.

Она протянула ему ложку с каким-то снадобьем, и он, с трудом приподнявшись на дрожащих локтях, выпил его, даже не почувствовав горький неприятный вкус, а потом снова упал на заботливо взбитую девушкой подушку. Ему было трудно говорить, она тоже молчала. Павел заснул, а проснувшись, увидел, что она все еще здесь. Он не знал, сколько он проспал и сколько ей пришлось ждать его пробуждения, но, по-видимому, времени прошло немало, так как опять нужно было принимать лекарство. После этого она встала, сказав, что ей пора и что завтра утром она обязательно зайдет.

На следующий день он почувствовал себя немного лучше и с раннего утра стал ждать прихода вчерашней гостьи. Когда она пришла, он впервые по-настоящему разглядел ее. Девушка была невысокого роста, но на редкость хорошо сложена. Ей очень шли ее строгое темно-синее платье с глухим воротником и белые туфельки.

– Ну вот, сегодня уже гораздо лучше, – сказала она, улыбнувшись, и стала разводить в ложке порошок.

Павлу было неловко, что он предстал перед столь милой девушкой в таком жалком виде, да еще в этой комнатушке, которая теперь показалась ему невероятно убогой, но в своей юной сиделке он не почувствовал ни смущения, ни брезгливости. Она, ни слова не говоря, вытерла пыль с тумбочки, которая стояла возле его кровати, с письменного стола, заваленного какими-то бумагами, которые она бережно вернула на свои места. Действовала она при этом по-хозяйски уверенно.

Наконец они разговорились. Оказалось, что она младшая дочь доктора Николаева, что зовут ее Люба и что она всего на три года моложе Павла. Ее старшая сестра давно вышла замуж и вскоре после революции уехала за границу вместе с мужем-юристом. Ее мама умерла, когда Любе было двенадцать лет, – все усилия коллег Вениамина Сергеевича оказались тщетны и бессильны перед загадочной болезнью его жены. Сейчас Люба училась на медицинских курсах и нередко помогала отцу ухаживать за больными. После отъезда старшей дочери и смерти супруги она была единственной опорой одинокому стареющему доктору.

Люба стала приходить к Павлу каждый день, даже после того как необходимость в уходе отпала и он мог сам позаботиться о себе. Когда же он окончательно выздоровел, Люба, застенчиво улыбнувшись, сказала:

– Я рада, что вы уже совсем поправились. – И, немного помолчав, добавила: – Сиделка вам больше не нужна.

Павел понял, что, если он сейчас ничего не предпримет, она уйдет навсегда, и почувствовал, что это невозможно, что он не вправе ее отпустить, что эта комната без нее станет ему ненавистна, а завтрашний день, если она не придет, пусть лучше не наступает.

Но он не знал, как ее удержать. Люба все не уходила, он молчал, как будто оба чего-то ждали, и Павел почувствовал, что еще минута – и все рухнет. Тогда он сжал себя в кулак, глубоко вдохнул и выпалил:

– А давайте завтра просто так встретимся. Без лекарств. Я ведь уже… и гулять могу.

На последней фразе голос его все-таки предательски задрожал.

Она подняла на него свои большие карие глаза и почти шепотом произнесла:

– Давайте.

На следующий день он проснулся с таким радостным настроением, какого у него давно не было. Сердце его билось в предвкушении чего-то нового, невероятного, от чего зависит вся его будущая жизнь. Но вдруг оказалось, что, никогда не назначавший девушкам свидания, Павел совершенно не знает, как себя вести. Как одеться? Что подарить? Куда ее пригласить? О чем говорить с ней? Все эти вопросы удручали его, и в какой-то момент он даже подумал, что будет легче вообще отказаться от свидания, чем ответить на них. Но, представив, что он не увидит сегодня Любу, Павел взял себя в руки и решил, что до вечера успеет все как-то уладить.

Он надел свою лучшую, а точнее, единственную приличную рубашку, долго чистил и гладил брюки, которые раньше не казались ему ни грязными, ни мятыми, раздобыл крошечный букетик полевых цветов и решил пригласить Любу прогуляться в парке.

Они гуляли весь вечер до сумерек и весело болтали обо всем нас свете. Он рассказывал ей о своей деревне, о поездке в Петроград, о литературной студии, о работе в газете, она – о своем детстве, о покойной маме, о даче в Сестрорецке, куда семья выезжала до революции каждое лето, о своей мечте стать врачом, как папа.

Они стали встречаться каждый вечер. Кажется, через неделю, переходя по доскам через какой-то ручеек, Павел подал Любе руку и, впервые прикоснувшись к ней, почувствовал, как по всему его телу пробежала теплая волна. Еще через несколько дней они уже гуляли под руку. А через сколько месяцев после знакомства они впервые поцеловались, дед, рассказывавший Сергею эту историю, уже не мог вспомнить.

Прошло больше года, прежде чем Павел Гордеев набрался храбрости и предложил Любе стать его женой.

Он пережил ее почти на сорок лет.

Однажды, возвращаясь с дедом из леса с полной корзиной грибов, Сережка спросил:

– Дед, а почему ты столько лет один?

– Ну, почему один? – удивился Павел Егорович. – У меня есть ты, папа твой, мама… Любушка.

– Любушка? – переспросил Сергей и остановился. – Но ведь ее так давно нет.

Дед тоже остановился и закурил:

– Ну, как же нет? Мы ж с ней поклялись быть всегда вместе. Значит, раз я есть, то и она есть. Человек жив, пока его кто-то любит.

Вспоминая деда, Сергей думал, что у того была странная привычка разговаривать с ним, несмышленым мальчишкой, как со взрослым. Он иногда говорил Сергею такие вещи, которые тот в силу своего возраста не мог понять и осмыслить. Причем дед никогда ничего не разъяснял, как будто говорил на вырост. И что удивительно, по прошествии многих лет именно эти непонятные прежде слова Павла Егоровича вспоминались чаще всего и по мере взросления Сергея все больше наполнялись смыслом.

Сергей часто думал, как непохожи его многочисленные любови на одну-единственную любовь деда, как далеки его отношения с женщинами от наивной и по нынешним временам забавной целомудренности юного Павла Гордеева и его Любушки.