Книга Шенгенская история - Андрей Курков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Музыка стихла, мобильники вернулись в карманы хозяев. Мужчина и женщина обменялись еще несколькими фразами, после чего в руках мужчины появился бумажник. Он вынул из него двадцать евро и протянул ей. Кивнул на прощанье и зашагал к арке, выводящей на улицу. Женщина осталась. Осмотрелась по сторонам и Андрюс вдруг почувствовал, как она остановила на нем свой взгляд. Он стоял в трех шагах.
Она подошла и спросила что-то по-французски.
– Pas Français, – заученно повторил Андрюс свой универсальный ответ на любой вопрос, заданный ему по-французски.
Она показала жестом, что просит сигарету.
Он отрицательно мотнул головой.
До границы с Германией оставалось двадцать два километра. На машине – минут двадцать, не больше. Яркое голубое небо благодаря особой, хрустальной прозрачности промерзшего воздуха отражалось в снегу, как в зеркале.
Уютный деревянный сруб автобусной остановки защищал от холодного ветра. Кукутиса сюда подвез местный лесник, старик-добряк, на ухоженном зеленом «полонезе». Сначала он хотел высадить странника у поворота к своему лесничеству, но уже в дороге сказал: «Нет, высажу я тебя за лесом!» и провез Кукутиса лишний десяток километров. Поближе к немцам. Туда, где вместо леса начиналось бесконечное снежное поле.
Солнце только-только поднялось в зенит. Кукутис смотрел на его белый холодный круг. Смотрел и мысленно прощался с Польшей, такой понятной и знакомой! Вот выйдет он сейчас к дороге, станет у ее края и может сразу, может, через полчаса, подберет его какая-нибудь машина и увезет дальше. Увезет туда, где уже не так легко найти случайный ночлег, туда, где люди меньше вздыхают о прошлом и меньше рассказывают о себе, о своих бедах и радостях.
А до вечера еще далековато было. До сумерек – часа четыре, а до настоящего вечера, который зевать заставляет, все семь-восемь. Может, поэтому Кукутис и не спешил, спрятавшись от холодного ветра в деревянном срубе автобусной остановки.
По дороге мимо сруба-остановки проехали в сторону Германии сразу десять фур с одинаковым коричневым медведем, нарисованным на борту у каждой. Проехали, подняв за собой снежную поземку, которая шлейфом за последней машиной вдогонку помчалась. И наступила тишина и неподвижность. Длилась она несколько минут и вынудила Кукутиса выйти из своего укрытия и на дорогу в сторону Литвы посмотреть. А там – голая дорога. Посмотрел тогда Кукутис в сторону Германии: и там пусто! Удивился и подумал о равновесии. О равновесии движения машин и людей. Когда это равновесие существует, то все в мире в порядке. Приезжают сто машин из Германии в Польшу и сто машин из Польши в Германию, приходит литовский Кукутис в польское село, а какой-нибудь польский Кукутис оказывается случайно на литовском хуторе. Так должно быть и так наверняка происходит, только никто всего этого движения не видит, потому что никто не может так внимательно смотреть сверху вниз на землю. Никто, кроме того, кто может! Но существует ли тот, кто может так смотреть, не понятно пока Кукутису. Может, и существует. А может, и нет. Он, Кукутис, существует. Это Кукутису точно известно. Он существует и постоянно ощущает, что существуют другие литовцы, литовцы, разбросанные по хуторам Литвы, и литовцы, разбросанные по миру, и каждый из них мечтает построить свой хутор в чужой стране. И вот стόит только с кем-то из них какой-то беде приключиться, как начинает у Кукутиса сердце болеть. Начинает покалывать. И если в самом низу сердце покалывает, значит это, что какой-то литовец в беду в Южной Африке попал. Тогда пережидает просто Кукутис эту боль, понимая, что никак он до Южной Африки вовремя не доберется. Он-то и в Европе никогда не успевает на помощь, но всегда спешит. В Европе легче спешить. Европа маленькая и она чаще всего у Кукутиса в сердце болит. Хотя и занимает она только малую часть сердечной поверхности. Но зато «европейскую» боль своего сердца чувствует Кукутис острее, чем любую другую. Чувствует так точно, что сразу определить может: из Парижа она доносится или из Тулузы! Из Парижа литовская боль, конечно, доносится намного чаще. Он уже и не помнил точно, сколько раз ему этот путь проделывать приходилось – то от Мариамполе до Парижа, то от Сартая до французской столицы. А когда-то давно, очень давно, наверное, еще до окончания Первой мировой, на которой он свою правую ногу потерял, видел Кукутис зарево удивительное на горизонте. Видел его, выглядывая из окопа. И сказал ему тогда товарищ по окопу, что это Париж горит. Был тогда Кукутис чуть моложе и спорить любил. И сказал он товарищу, что Париж далеко и Европа огромна, а значит, горит где-то ближе, может, даже в соседнем бельгийском городке. Товарищ на то отрицательно головой в каске мотнул и сказал одну фразу, которую память Кукутиса сохранила лучше, чем лицо товарища. Вместо лица от товарища в памяти только каска осталась. И несколько секунд голоса, сказавшего: «Во время войны Европа становится маленькой». Да, это точно. А в мирное время она расправляет свои поля и леса и опять превращается в почти необъятное пространство, изрезанное бесконечными дорогами, по которым для равновесия равное количество машин и людей перемещаются в противоположных направлениях.
Мороз, пробравшийся за поднятый воротник серого пальто, поторопил Кукутиса. Снова вышел он к дороге, всмотрелся в сторону Польши и, увидев несколько пар желтых автомобильных глаз-фар, медленно к нему приближающихся, улыбнулся. Хоть и было ему жаль покидать Польшу, а не покинув ее, до Парижа не доберешься!
Соседи больше не появлялись. Оказалось, что они сбежали, не заплатив за две недели. Таня не очень-то расстроилась. Пару минут ругалась, проклинала их и свою доброту. А потом быстренько навела в комнатке порядок. Оставшиеся от них яйца разрешила съесть Клаудиюсу и Ингриде, а пиво забрала себе. И уже на следующий день привела в квартиру новых постояльцев – и тоже молодую пару, приехавшую из Будапешта. Они даже не представились, но при встрече в коридоре или на кухне приветливо улыбались.
Клаудиюс в первый момент с досадой пожаловался Ингриде на странное поведение новых соседей.
– А зачем им представляться! – Ингрида пожала плечами. – Ты думаешь, мы будем долго с ними бок о бок жить? Завтра они убегут или мы послезавтра съедем, и что – держать их имена в памяти?!
Клаудиюс внезапно понял, что Ингрида права. Все вокруг изменчиво и быстротечно. За последние несколько дней ему удалось немного подзаработать и каждый раз в новом месте. И в каждом новом месте он с кем-то говорил, кого-то слушал и ни у кого не спрашивал имени. На оптовом рынке рыбы с трех часов утра таскал пластиковые лотки от продавцов к машинам рестораторов и владельцев кафе, закупавшихся на день. В скверике возле кладбища выгуливал беременную спаниельшу пожилого иранца, знакомого Татьяны. Иранец, имя которого Клаудиюсу так и осталось неизвестным, выдал ему на пороге своей квартиры двадцать фунтов за два часа выгула и, не попрощавшись, закрыл перед носом дверь. Но самым тяжелым, хотя и самым прибыльным, оказался предыдущий день, когда, опять же благодаря Татьяне, Клаудиюсу довелось помогать молодому безымянному поляку разрезать болгаркой во дворе заброшенного склада металлические конструкции строительных лесов. Они вдвоем снимали с автомобильного прицепа трубу с приваренными креплениями, ставили ее на сбитые ими же из подручного дерева козлы и сначала отпиливали от трубы все лишнее, а потом и саму четырехметровую трубу распиливали пополам. Поляк оказался проворным, его цепкие длинные пальцы сразу привлекли внимание Клаудиюса. Они бы подошли и пианисту, и карманнику, но достались, как оказалось, специалисту в области сантехники. После нескольких часов упорного труда он предложил Клаудиюсу выкурить по косячку, а после косячка сделал совершенно неожиданное предложение: расплатиться за труд именно «косячками». Клаудиюс отказался, пояснив, что ему нужны деньги, так как жена беременна. Поляк без лишних слов вручил ему тридцать фунтов.
