Книга Ошибка Перикла - Иван Аврамов

— Наверное, Сократ, ты вчера все-таки перебрал вина, — сказал похожий на моряка из Пирея молодец, у которого, кажется, белая морская соль проступала на обветренных, выдубленных и стужей, и зноем скулах.

— Хочешь показаться тем третьим, который, к счастью, вчера ночью в моем доме не присутствовал? — подмигнул Сократ. — И все же, кто-нибудь из вас поможет мне промочить горло? Я, кстати, не считаю, что самосское — самое плохое вино на свете. Хотя бы уже потому, что оно подешевле, чем то, которое пьют аристократы.

Почтенный Феопомп протянул «моряку» несколько мелких монет, и тот вскоре вернулся с кратером красного вина и двумя киликами.

— В какой пропорции прикажешь смешать, мудрейший Сократ?

— Пожалуй, выпью неразбавленное. Иногда мне приходит на ум: эти варвары не так уж не правы, предпочитая вливать в себя крепкое вино. На какое-то время мир кажется лучше, чем его задумали боги.

Мудрец жадно припал толстыми губами к краям килика — Сострат подумал, что вот с таким наслаждением утоляет жажду усталый измученный путник, наконец-то набредший в горах на студеный ручей. Из левого уголка рта вырвалась и потекла вниз, по рыжей волосатой груди, по основательно замызганному плащу красная струйка. Шумно выдохнув, Сократ обвел присутствующих весело заблестевшими глазами. На мгновение остановился на Сострате.

— А у тебя, дружище, глаза сикофанта. Или я ошибаюсь?

Сострат от этих неожиданных слов вздрогнул и не нашелся, что ответить. Остро, как нашкодившему мальцу, захотелось спрятаться за чужие спины, однако внимание от его персоны отвлек человек, род занятий которого определить было трудно:

— Скажи, Сократ, твоя объективная истина применима и к отношениям между людьми?

— Да, этот закон универсален. Может, ты желаешь, чтобы я порассуждал насчет номоса?[128]Тогда, боюсь, этого кратера нам покажется мало… Хорошо, у нас в Афинах, как любит говорить великий Перикл, народоправство. Все, как известно, решает экклесия, а стратегом может быть избран любой, независимо от того, высокого он или низкого происхождения. Так что изначально все афиняне равны между собой, не так ли? Вон тот кожемяка, видишь, который приволок сюда свои вонючие овечьи шкуры, завтра, если окажется семи пядей во лбу, вполне может занять место Олимпийца, верно?

— Сущая правда, — подтвердил неизвестный. — Если народ скажет — «Аксиос!»[129]

— Народ, к сожалению, часто слеп и глух, — пробормотал Сократ. — Но это я так, к слову. Значит, истина в том, что любой из граждан может заняться «царским делом» — именно так я называю искусство управлять. Увы, так кажется лишь на первый взгляд… Никогда, слышишь, дружище, никогда наш умница-кожемяка не взлетит столь высоко уже потому, что должность стратега у нас не оплачивается. За душой у кожемяки ни обола — от голода умрет и он, и его семья. Если, конечно, он не начнет брать взятки или воровать из казны. Хорош был миртовый венок[130]на голове того же Кимона, да что далеко ходить — и для Перикла, с которым я, между прочим, дружен, тоже. Они люди знатные, им по наследству достались богатые поместья. Стало быть, на самом деле, то бишь объективно, получается, что демократия у нас не для всех. Точь в точь как на агоре: тебе кричат «Купи! Купи!», и право такое у тебя есть, только вот монеты за щекой нет.[131]

Сократ лукаво посмотрел на собеседников — в его взгляде определенно читалось удовлетворение. Он поднес килик «моряку», который выступал в роли виночерпия:

— Тебе ведь тоже хочется промочить глотку.

— Что ж, Сократ, слушать тебя чрезвычайно интересно, — промолвил Феопомп, следя за тем, как ритмично двигается кадык поглощающего вино философа. — У тебя свой взгляд на номос, за который так ратовал Гераклит из Эфеса. Кстати, какого ты о нем мнения?

— Я читал его произведения. То, что я понял, разумное; думаю, что и то, что не понял, — тоже.

— Скажи, а могу ли я отдать своего старшего сына, его зовут Амфикл, тебе в науку? И сколько ты берешь за обучение?

— Разве ты не афинянин? Все в городе знают, что плату за уроки я не беру. Полагаю, продавать знания столь же бесстыдно и безнравственно, как женщине — торговать своим телом. Пусть послезавтра твой сын придет на Киносарг.[132]Тебе, наверное, ведомо, что тамошний гимнасион для метэков. Иногда я даю уроки на холме… О, боги! Ну-ка, друзья, сомкните свои ряды так, чтобы меня не было видно. Кажется, моя Ксантиппа пожаловала на агору, а я вовсе не хочу, чтобы она изорвала на мне последний гиматий. Вот так и постойте, а я убегаю…

«Еще бы, — подумал Сострат, наблюдая, как, прячась воришкой за толстыми стволами платанов, дает деру философ. — Твоей жене, Сократ, можно только посочувствовать. Не муженек, а одно мучение. В доме, поди, ломтя ячменной лепешки не отыщется».

Он постоял еще, размышляя, чем бы занять себя — настроение, немножко испорченное из-за того, что проницательный философ как бы заглянул в его душу, опять стало приподнятым. Итак, этот день он решил посвятить самому себе, но что, что, связанное с речью мудреца, царапнуло его мозг? О чем он тогда помыслил: да, дескать, неплохо было бы? Он поднатужился, и память услужливо вытолкнула: продажная женщина! Сократ не торгует своей мудростью, он не хочет уподобляться расчетливой, циничной потаскухе. Именно тогда у Сострата и проклюнулась мыслишка, что и впрямь неплохо бы поразвлечься с какой-нибудь юной красавицей. Именно с красавицей, а не измызганной пирейской диктериадой, чье лицо, дабы не пропало желание, надобно прикрыть куском непрозрачной ткани. Походами по диктерионам и порнейонам Сострат избалован не был — раньше у него вечно не хватало на это денег, а теперь, когда они появились, он по старой привычке жался: несколько раз побывав в Пирее, брал себе самых дешевых проституток. Никаких угрызений совести он при этом не испытывал — свободный афинянин не обязан отчитываться перед женой, где и с кем он проводит время. Дело Клитагоры — рожать и растить детей, беречь домашний очаг и свое честное имя. Прелюбодеяние — не для свободной женщины. Этот уличный уродец-философ наверняка бы и здесь узрел противоречие. Хотя кто его знает… Он волен умствовать как ему заблагорассудится, но вряд ли захочет, чтобы молодая Ксантиппа, у которой он под пятой, наставляла ему рога. Хвала богам, предки были суровы, но справедливы. Иначе бы не записали в законе: «Если мужчина застает жену свою прелюбодействующей, то он не может дальше жить с ней под страхом бесчестья. Женщина, застигнутая на месте преступления, лишается права входа в дом; если же она посмеет войти, то к ней можно безнаказанно применять всякое дурное обращение, кроме смерти».