Книга Происшествие исключительной важности, или Из Бобруйска с приветом - Борис Шапиро-Тулин

Бедная Аида Израилевна, слезно вымаливая прощение, разносила по соседям и по всевозможным учреждениям кошельки, папки с бумагами, разного рода украшения, хранимые в фамильных шкатулках, часы, наручные или опущенные в карман жилетки, а случалось, даже и партбилеты, словом, все те вещи, которые Серик непостижимым образом доставал из самых труднодоступных и тщательно охраняемых мест.

Впервые подобный проступок он совершил еще в раннем детстве, когда в хозяйственную сумку Аиды Израилевны умудрился засунуть ночной горшок и таким образом тайком вынести его за пределы детского сада, того самого, в который родителям Серика, приехавшим в Бобруйск из далеких степных краев, удалось устроить своего отпрыска то ли по неимоверному чуду, то ли по огромному блату.

Может быть, наказание за содеянное вышло не слишком вразумительным, а может быть, страсть прибирать к рукам все, что скрывалось за хитроумными замками, превысила суровые родительские наставления, но когда в том же детском саду Серик сумел проникнуть в запертую на ключ канцелярию, вынести оттуда бухгалтерские счеты и завернутую в несколько газет жирную истекающую соком селедку, а вслед за тем стащить пятиконечную звезду, водруженную на верхушку новогодней елки, воспитательница, под чьим надзором он все это время находился, посмотрела на возвращенные Аидой Израилевной вещи, вздохнула, а затем возвела глаза к потолку с таким видом, будто ее подопечный оказался существом сверхъестественным, против которого любые педагогические ухищрения были бы такими же бесполезными, как дырявые ведра, припасенные для тушения пожара.

Если бы знаменитый психоаналитик Зигмунд Фрейд не скончался в самом начале Второй мировой войны и по счастливой случайности оказался вдруг в благословенном Бобруйске, он, в отличие от четы Кургонял, наверняка сумел бы разобраться с тайными мотивами, лежащими в основе поступков Серика. Раскурив перед ошарашенными родителями толстую ароматную сигару и засунув по привычке большой палец правой руки в кармашек жилетки, сшитой из тончайшей ангорской шерсти, этот ученый человек с аккуратно подстриженной бородкой объяснил бы им все, что происходило с неугомонным Сериком.

Из этого объяснения наверняка выходило бы то, что неосознанное желание их сына завладеть ничем не примечательным горшком следует расшифровывать как своеобразный акт любви по отношению к приглянувшейся ему девочке (именно на этом горшке она обычно восседала перед тем, как отправиться в спальню для обязательного дневного сна), да и кража звезды с новогодней елки была спровоцирована этой же девочкой, которая смотрела на пятиконечное чудо, укрепленное на макушке, таким восхищенным взглядом, что Серик просто вынужден был исхитриться и убрать с глаз долой неожиданного «соперника».

Непонятно, правда, как с подобной теорией соотносились обычные бухгалтерские счеты и сверток с атлантической селедкой, украденные из запертой канцелярии. Но не будем укорять Зигмунда Фрейда за некоторые белые пятна в его стройном учении, тем более что встреча психоаналитика с четой Кургонял в силу известных причин была попросту невозможна, а следовательно, Аида Израилевна вместе со своим мужем так никогда и не узнали, что в основе всех неприглядных поступков Серика лежало подсознательное стремление обратить на себя внимание одной-единственной девочки, ставшей первой и, увы, безответной его любовью.

Справедливости ради следует отметить, что, выбрав объект для воздыханий, он так и не удосужился посвятить свою избранницу в глубину обуреваемых им чувств. Он не сделал никаких признаний ни в детском саду, ни потом уже в школе, где по прихоти коварной судьбы они оказались в одном классе и где было полным-полно других сорванцов, желавших сидеть с этой девочкой за одной партой или, скажем, носить после уроков ее портфель. Причем на фоне низкорослого Серика с его раскосыми казахскими глазами, длинным не то еврейским, не то армянским носом и оттопыренными ушами неизвестной национальной принадлежности – каждый из потенциальных ухажеров выглядел почти как герой из зарубежного фильма про Тарзана, без конца крутившегося в кинотеатре «Пролетарий».

3

О Серике Кургоняле и его проделках, вызывавших законное негодование жителей города, майор госбезопасности Устин Пырько был, конечно же, наслышан. Однако связать это «ходячее недоразумение» с участием в антиправительственном заговоре он не мог бы даже в состоянии самого тяжелого запоя хотя бы еще и потому, что среди назойливых чертенят, навещавших майора в такие периоды, не было ни одного, напоминавшего своим обликом юного Кургоняла.

А между тем именно Серик сумел вляпаться в историю с исчезнувшим диском, что называется, по самые свои оттопыренные уши, и это несмотря на то, что помыслы его не имели никакого отношения ни к таинственным шифровкам, ни к увенчанным шестисантиметровыми пейсами космополитам.

Виновата в этом была все та же неразделенная любовь. Именно она в эти опасные для государства дни настойчиво подбивала Серика выйти на улицы города и внимательнейшим образом исследовать все его возможные тайники в поисках необычного и единственного в своем роде подарка. Этот подарок он, как юный Ромео, собирался преподнести на день рождения своей Джульетте, чтобы обнажить наконец перед ней скрытые до сих пор чувства и сгладить напряжение, нараставшее между ними все последнее время. Для этого он даже совершил невозможное – выучил наизусть фразу из рекомендованной ко внешкольному чтению пьесы про двух влюбленных, живших в далекой Вероне. Фраза эта полностью отражала чувства, которые Серик испытывал на протяжении многих лет, и звучала упоительно, хотя и достаточно грустно: «Любовь – безумье мудрое: оно и горечи, и сладости полно».

К счастью, Серик так и не дочитал до конца знаменитое произведение Шекспира, а потому представлял будущее со своей возлюбленной исключительно в розовом свете и непременно на самом верхнем этаже одного из домов, выходящих на главную улицу Бобруйска, где, сидя на балконе, можно было пить чай и снисходительно махать рукой проходящим внизу шумным праздничным колоннам во время Первомайских или Октябрьских праздников. Балкон был взят из недочитанной пьесы, а вот чай и праздничные колонны являлись его собственным дополнением к авторскому замыслу, безнадежно отставшему от требований современного мира.

4

До реализации заманчивых видений было еще далеко, а знаменательная для объекта его воздыханий дата неотвратимо наступала. Так уж совпало, что именно в тот злополучный для Устина Пырько день, когда главная улика, способная вывести на след преступной группы, бесследно исчезла, Серик решил прогулять школу и приступил к поискам уникального сюрприза, способного потрясти воображение его избранницы.

Утро прошло безрезультатно, и только во второй половине дня под покровом густеющих уже сумерек на почти пустой улице, упиравшейся в железнодорожные пакгаузы, куда Серик свернул скорее от отчаяния, нежели следуя какому-то интуитивному прозрению, он внезапно натолкнулся на долговязую фигуру Семена Розенбахена.

В том, что бывший автор газеты «Коммунист», а ныне человек, от которого зависела безопасность социалистической Родины, шел именно по этой улице, не было ничего удивительного – в двух шагах отсюда находился его родной дом, или, как он любил выражаться, родовое гнездо. Странность заключалась в другом – в резко изменившейся походке, которая давно уже являлась притчей во языцех у местных кумушек, любивших посудачить о всех холостых мужчинах города Бобруйска.