Книга Где ночуют боги - Дмитрий Владимирович Иванов

– Антон Ильич! Что у вас случилось с лицом?!

И тут же попытался руками что-то исправить в лице Антона, на что глава креативного штаба ответил протестом. Потом Антон сам ощупал руками свое лицо, а затем осмотрел его в зеркале. Все лицо было в мелких комочках, фрагментах размякших от пота салфеток. Комочки облепляли все части тела Антона: шею, руки, живот. Пришлось снова идти в туалет и там опять извиваться, удаляя комочки. В конце концов Антон очистился, но на лице у него остался рисунок, похожий на воинственную татуировку юноши-бушмена, – это перешла на лицо Антона надпись «Креативный штаб». Глава штаба был маркирован названием организации, которую возглавлял. Что было патриотично по-своему, но унизительно. Беленький виновато кричал Антону через дверь туалета, что забыл предупредить его заранее: если салфеткой вытереть что-нибудь мокрое, краска переходит на этот предмет. Беленький просто не думал, что Антон Ильич будет вытирать салфеткой лицо, но это не страшно, краску снять можно, снимается она либо со временем – выгорает на солнце, либо можно потереть хорошенько жесткой щеточкой с мылом. Рампо сначала наотрез отказался подвергать свое лицо выгоранию на солнце, и уж тем более он никогда в жизни не тер лицо жесткой щеткой с мылом, как спину коня. Но Игорь Беленький сообщил через дверь туалета, что через полчаса надо ехать на пресс-конференцию, принять участие в которой Антон Ильич должен как глава креативного штаба. И Антону пришлось тереть лицо щеткой. В ходе этой болезненной и кропотливой работы он проклял всех: создателей салфеток и краски для надписи на них, создателей креативного штаба Олимпиады, и уже собрался даже проклясть Мишу Минке, за то, что тот его во все это безумство втянул. Но потом вспомнил, нет, не про Путина – про личный бонус и остров. Эта мысль как-то сразу утешила. Антон подумал, что если бы ему две недели назад, к примеру, предложили потереть лицо щеточкой с мылом за миллион долларов, он бы, вероятней всего, согласился. «Так что нечего роптать на судьбу», – подумал Антон и продолжил стирать слово «штаб» со лба. Когда надпись с лица главы креативного штаба исчезла, лицо стало красным, и Антон даже подумал, что с таким горящим лицом давать интервью нехорошо, люди могут подумать, что говорящему стыдно за все, что он говорит, или что он все врет. С другой стороны, давать интервью со штемпелем «Креативный штаб» на лице тоже было бы глупо. Антон намазал лицо кремом для проблемной кожи, который был предоставлен личной секретаршей Антона, кожа которой была и правда проблемной, как и вся ее внешность. Лицо гореть перестало, а красноту удалось скрыть пудрой, напудрила Антона вторая его секретарша, страшная, как память о Хиросиме. Когда секретарша его гримировала, Антон закрыл глаза, чтобы не видеть ее лицо так близко.

А еще через полчаса Антон Рампо уже стоял, окруженный толпой журналистов. Пресс-конференция проходила в центре живописного скверика, утопающего в цветах и сотрудниках охраны Козака – правая рука Путина прибыл на место, как всегда, первым. Скверик назывался гордо парком Бестужева в честь декабриста Александра Бестужева-Марлинского, погибшего, вернее, пропавшего без вести во время высадки десанта царских войск на мыс Адлер. В центре скверика имелась табличка с коротким рассказом о геройской пропаже декабриста без вести на этом месте 7 июня 1837 года. Журналисты сразу же с жадностью накинулись первым делом, конечно, на Козака. Один из репортеров – в очках, с длинными волосами и умным лицом – явно был либералом. Правую руку Путина либеральный сорняк спросил:

– Вы можете сказать народу правду: сколько это стоит?

Козак посмотрел на журналиста и усмехнулся – он явно не понял, на каком основании этот жалкий комок органики говорит от имени народа – и спокойно изрек:

– Что именно?

– Что? Как что? – взвился сорняк. – Ваша с Путиным грандиозная афера. Ваша так называемая Олимпиада!

Козак посмотрел на интеллигента как будто с очень большой высоты, как орел смотрит с высоты своего полета на мышь-полевку. И ответил все так же спокойно:

– Она не «ваша». Она наша общая. Олимпиада – наша общая победа.

– Так все-таки, сколько? Сколько стоит эта победа? – все еще пытался унизить Козака сорняк демократии, не понимая, что унижает себя.

Козак выдержал паузу и заговорил, обращаясь к камере телеоператора – журналист для него не существовал. Козак говорил с людьми, со страной, говорил как дома, за чашкой горячего чая с лимоном, тепло и доверительно:

– Дорогие россияне. Олимпиада – большой праздник. Это как свадьба – не каждый день бывает. И если гостей уже позвали, не ставить же на стол консервы, правда? Мы же не хотим ударить в грязь лицом?

На этом месте Козак сделал паузу, чтобы люди, к которым он сейчас обращался, могли ответить твердо:

– Нет, не хотим.

Как бы получив ответ, Козак продолжил:

– Ну тогда что же делать? Надо потратить некую сумму. Да, немалую, но ведь и дело большое! Надо поднапрячься.

– А может, люди не хотят напрягаться ради танцев на льду? – спросил журналист, все еще говоривший от имени народа, о котором знал явно меньше, чем Козак.

Козак же, повернувшись к камере, с улыбкой усталого хирурга сказал:

– Мы справимся. Да, будет трудно. Зато будет что вспомнить.

Журналист попытался последний раз атаковать представителя президента уже без всякой надежды, как комар – крокодила:

– А почему вы эту некую сумму три раза увеличивали уже? Вы что, считать не умеете? А строить вы умеете так же плохо, как считать? А может, посчитали все правильно в первый раз, а потом деньги куда-то делись? А?

– Что значит «делись». Куда «делись», – спросил Козак с невопросительной интонацией.

Антон помнил эту невопросительную интонацию. От нее становилось не по себе и хотелось стать потерявшимся ребенком, которого не могут наказать строго, а наоборот, отводят домой и даже хвалят родителей, за то что ребенок такой маленький, а уже помнит свой адрес.

Примерно эти же чувства испытал и либеральный сорняк. Он как-то сразу обмяк, правдолюбивый пыл из него вышел, как газы. Он еще пытался что-то мямлить, но все было кончено. Козак поставил точку:

– Ну что. Спасибо, что подняли этот вопрос. По каждому такому случаю мы будем разбираться. Кто попробует сунуть руку в карман государства – останется без руки. Кто сунет нос, – тут Козак впервые посмотрел на журналиста, – останется без носа соответственно.

Затем сорняк снова перестал существовать для Козака, таким образом, журналист просуществовал для Козака, как нейтрино, очень недолго. В заключение, снова обращаясь к россиянам, которых он знал и любил, Козак сказал:

– Дорогие мои. Не возмущаться, а гордиться надо, что страна столько тратит на праздник спорта. Спасибо.

На этом интервью было закончено, охрана Козака тут же окружила его и увела к машинам кортежа.

Антон смотрел вслед Козаку и думал о гордости. Антон размышлял о том, что человек должен чем-то гордиться. Если ему нечем гордиться – он погиб, это факт. Рампо и самому хотелось бы чем-то гордиться. Но иногда, такие моменты бывали, конечно, нечасто, иногда ему казалось, что гордиться тут нечем. Тут – это в жизни Антона Рампо. Да, он стал концептологом. Востребованным. Но разве об этом мечтал он в юности? Нет. Он мечтал жить как молния: скоротечно и ярко. Он мечтал быть как Гагарин: первым, всенародно любимым, до обидного рано ушедшим, но ставшим улицей, площадью, почтовой маркой, школой, планетой в далеком созвездии, горным хребтом, ледоколом или просто портретом, что висит над столом у мальчишки, которому тот поверяет свои простые секреты… Так Антон мечтал в юности. А что из всего этого получилось? Когда Антон задавал себе этот вопрос, все внутри наполнялось холодным стыдом. Тогда Антон прибегал к бичеванию общественных язв. Это работало и всегда помогало. Общество всегда выглядело намного хуже Антона Рампо, и от этого становилось легче, холодный стыд проходил. Вот и в этот раз Антон, глядя вслед Козаку, стал бичевать современное общество, чтобы не думать, что жизнь оказалась похожей не на грозу над Памиром, а на пресс-конференцию в скверике.