Книга Похождения Стахия - Ирина Красногорская

В астерии они немного ели и много пили. Что именно? Какое значение это имеет для воспоминаний! Ее кошель почти опустел, да и щеголь вывернул карманы. Не пития ради – она ему нравилась. Да! Иначе, зачем бы ему соловьем разливаться, рассказывать о Париже, о тамошних поэтах и актерах, о русских, встреченных за границей. Он назвался переводчиком, толмачом, сказал, что кое-что смыслит в поэзии. Она плохо его слушала. Опьянела от незнакомого вина, очень приятного на вкус. По правде говоря, почти все вина были ей незнакомы. Кто из девок борковских пьет! Наливочками домашними душу веселят, случается. Спьяну отправилась ночевать к нему, хотя даже имени его не запомнила. На развитие знакомства не рассчитывала. Он придворный переводчик, а она… Он только спросил:

– Надеюсь, мой свет, ты барышня без предрассудков?

И она тут же встала из-за стола. Произнесла при этом игриво:

– Неужели! – что у девок борковских означало утверждение.

Поутру жалела о своей сговорчивости. На другой день к императрице, а не выспалась, выглядит неважно. Толмач всю ночь колобродил. Читал стихи по-русски и по-французски. В перерывах винился, что перепил и оттого утратил необходимые мужские качества. Печалился, что не заказал в астерии петушиных гребешков или на худой случай петрушки, можно бы и черного перца. Порывался на рассвете бежать за этими подручными средствами, надрать петрушки в ближайшем огороде. Вдобавок постель у него была… Лучше и не вспоминать. Богатства там и в помине не было. Когда уходила, спросил с надеждой:

– Деньги тебя оскорбят, наверное?

Она расхохоталась – вот уж что ее никак не могло оскорбить, – но подтвердила великодушно:

– Мы в расчете.

Толмач, щеголь этот, голь перекатная, не захотел показаться вовсе неблагодарным и подарил на память обруч, позолоченный, и какие-то вирши, на дорогой бумаге писанные. Так и расстались без надежды на будущие встречи. От Воейкова ей влетело. Кричал, что она девка неблагодарная, не спал из-за нее, дряни, всю ночь, чего только не передумал, и прочие жалостливые слова. А где была, не спросил. Никогда не спрашивал, не унижался ревностью.

Перед императрицей оробела. Упала на колени, как дурка научила, и боялась, что не поднимется. Встать встала, да ноги подкашивались. Вот когда бы пригодилась эта самая кафедра. Вспомнила, к счастью: Стахий лицезрел государыню с утра до вечера много лет и жив остался, да еще вбил себе в голову, будто полюбил ее. Страх сменился нахальством. Принялась разглядывать императрицу – едва ли впредь увидеть придется. И впрямь та оказалась весьма дородна. Но это ее не безобразило. Излишнюю тучность скрадывал наряд. Бедняга так затянулась, что почти не дышала. Чрезмерный же для женщины рост убавить не удалось. Даже сидя, императрица возвышалась над мужчинами, что стояли справа и слева от нее. А они не были маломерками. Но императрице и надлежало превосходить всех подданных ростом и дородством. Вон ведь и матка в улье больше всех остальных пчел. Следовало не уступать своим приближенным мужчинам в силе и ловкости. Она и не уступала: отлично стреляла и ездила верхом.

– Ну, свет-Гликерия, нагляделась? – спросила императрица со смехом. – Мы тебя тоже рассмотрели. Теперь послушать хотим. Давай сказывай! – Голос у нее был певучий, хоть и низкий, смех необидный.

Рассказала без особого волнения две свои сказочки. Чуть, правда, изменила их. В первой – отважной воительницей сделала среднюю королевну, она же получила в наследство королевство и красавца Буян Буяныча. В подлинной сказке все досталось младшей да еще въедливая свекровь в придачу. Во второй сказке не решилась умертвить симпатичного ужика, так похожего на графа Бирона.

Сиятельным слушателям сказки понравились. Они знали толк в аллегориях. А потому императрица захотела еще что-нибудь услышать от рязанской сказительницы, только не сказку – какую-нибудь дребеденьку поневероятнее, но чтоб и не была чистой выдумкой.

А сразу, вдруг, что расскажешь? Ведь не девки на завалинке собрались слушать. И как назло истории все в памяти перепутались. Где начало, где конец? Словно нитки в клубке, молью изъеденном.

– Говори же! – досадливо потребовала императрица. – Чего ты вдруг оробела? Хоть про разбойников расскажи. Мне докладывали, они там у вас многие грабительства и воровство чинят.

– С разбойниками не якшаюсь, – буркнула еле слышно.

В общем-то, сказала, как есть, но ведь непочтительно, и поняла – пропадает. Другая бы и пропала не за грош. Ее же осенило в последнюю минуту. И поведала она вельможам о дерзком смехотворном замысле переяславского подьячего. О том, как он раз за разом пускал шары с кремлевского холма. Делал их из бычьих пузырей, мешковины, дорогого полотна, надувал дымом поганым, вонючим. Для дыма собирал по дорогам всякую падаль. Разозлил своими мерзкими ухищрениями епископа, и тот прогнал его с холма. Окна епископских палат как раз на то место выходят, где подьячий баловал.

Говорила и сознавала, что предает не только малознакомого подьячего, но и благодетеля своего, воеводу. Вельможам станет ясно: допускает Воейков в своих владениях непорядок и самоуправство. Однако надо было спасать себя. Она изо всех сил старалась представить опыты подьячего посмешнее. Сообщила, что тот, недавно человек очень состоятельный, скоро по миру пойдет из-за своего пагубного занятия. На все сбережения, говорят, купил роскошный шелк, какой и на платье не каждая дворянка возьмет. Он же смастерил из него очередной шар и отправил путешествовать по воздуху любимую собачку супруги.

Странные всхлипы послышались при ее последнем сообщении. Она подняла голову – плакала императрица. Дурка в голос вторила ей. О господи!

– Собачку жалко! – пояснила дурка и размазала по щекам слезы. Лицо ее обезобразилось красными и черными разводами. Вельможи неуверенно хохотнули.

– Не о собачке я, – не дала им рассмеяться императрица, – от умиления, от радости. Как же умен, как же настойчив наш русский мужик! Состояние на мечту потратил! И ни у кого ничего не попросил, заметьте. А мечта-то не только его. Я бывало тоже… Да все мы… Какие перспективы нам открываются, а! Но о них мы еще поговорим. Сейчас не время и не место. Сказительница наша, чай, умаялась уже. И, обращаясь к ней, добавила: – Ты меня очень порадовала, Никаноровна.

«Почему Никаноровна?» – оторопела она, но смолчала: хоть горшком назови, да в печку не сажай.

– Как зовут этого подьячего? – спросил граф Бирон.

Ей показалось, он принял ее рассказ за чистую выдумку, и под его недоверчивым взглядом она брякнула:

– Фурцель.

– Фурцель? – поморщился Бирон. – Какая фамилия отвратительная. Как это по-русски будет?

– Вонючка! – подсказала дурка и радостно захихикала. – Бог шельму метит.

– Фамилия фамилией, – продолжал граф, – да, выходит, герой наш не есть русский. Я так и полагал, что…

– Да какая разница! – перебила недовольно императрица. – Все равно он россиянин, наш подданный. И нелепые его опыты суть событие первостепенного значения. Не здесь надлежит о них говорить.