Книга Невольники чести - Александр Кердан

Смит издал торжествующий рык, слившийся с радостными воплями его поклонников. Враскачку матрос приблизился к поверженному врагу. Переложив тесак в правую, измазанную своей и чужой кровью руку, склонился над Абросимом, чтобы последним ударом пригвоздить его к земле.

— Не замай! — рванулся на выручку сыну Иван и обмяк в крепких объятиях ватажников: хучь и жалко Ивана, а поединок, он и есть — поединок!

Крик старшего Плотникова хоть и ненадолго, да отвлек Смита. Матрос обернулся на голос Ивана и захохотал ему в лицо. И в этот момент Абросим, придя в себя, выбросил вверх руку, вонзил свой клинок в подреберье толмача.

Смит, поперхнувшись смехом, без стона осел рядом с Абросимом на вытоптанную их ногами траву.

…Поздним вечером, когда тюки с бобровыми шкурами и тяжелораненый Смит были перенесены на взморье и началась перевозка грузов и людей на шхуну, Барбер и Крест простились, пожелав друг другу удачи. Капитан собирался следовать в Кантон, на обратном пути обещаясь навестить атамана. Были немногословны по причине нехватки толмача. Самому же Смиту, отданному под опеку Жака, было, понятно, не до бесед.

Сэр Генри, раздосадованный поражением матроса, не преминул все же заметить Гузнищевскому, немного понимавшему его речь:

— Разрази меня гром! Будь с ним поосторожней! — он показал глазами на Абросима, вместе с отцом и другими ватажниками укладывавшего в шлюпку тюки. — Этот салажонок умеет показывать зубы… И не дурак. Как бы, когда я отчалю от вашего рифа, он не сделал дураками вас…

Гузнищевский пошире раздвинул неизменную улыбку:

— Все будет о’кей, господин Барбер, — однако в памяти поставил сторожок: что-то в свалившемся как снег на голову отпрыске Ивана Плотникова не нравилось Иннокентию самому, что-то тревожило.

Потому, когда, вернувшись в лагерь, укладывались они с Крестом спать и атаман, вспоминая поединок, похвалил Абросима (мол, малец-то Иванов — ничё, верткий, ишь какого бугая завалил), Гузнищевский высказал другу свои тревоги:

— Так-то оно так, Серафимушка… Токмо сдается мне: проверочку плотниковскому отродью все одно надлежит устроить. Кровью повязать. Да не чужой, расейской. Дабы ужо навсегда наш…

— При случае устроим. А пока спи, брат.

— Так ведь есть случай-то…

— Ну чаво там еще?

— Должок один старый надлежит мне отдать. В Нижне-Камчатске. Помнишь, говорил я… Сызмальства терпеть не могу в должниках ходить…

6

«Сколь бедственна наша жизнь — о том написаны тысячи книг. Соломон, Сократ, Златоуст, Жан-Жак Руссо, Эдуард Юнг и многие более или менее о том говорили.

И подлинно, кто не испытал горя и радости, скуки и удовольствий по мере того пути, по которому он проходил в сем мире сует?

Я напомнил уже многое, но нельзя забыть и других произшествий, которые в свое время занимали или терзали сердце».

Хлебников поставил точку и, почистив перо в деревянном ящичке с песком, отложил в сторону. Присыпал написанное тальком, стряхнул. Пробежал еще раз глазами последние предложения. Задумался.

Сколь значимы мысли, кои дерзает он доверять бумаге? Что вообще побудило его, простого, бесчиновного человека, взяться за перо? Неужто скука? Да нет же, Кириллу есть чем занимать длинные нижнекамчатские вечера. Коммерция не терпит конкуренции ни со стороны людей, ни в смысле прочих занятий. Она требует от присягнувших ей полной отдачи… Стоит токмо открыть копейбух, невозможно оторваться! Отчего же, забывая о служебном рвении, записывает Хлебников не реестры и отчеты, а свои раздумья о памятных событиях и знакомых ему людях? Может, это тщеславие, желание стать настоящим литератором?..

А может, подвигает его на сочинительство тайная надежда, что когда-нибудь она прочтет все это? Прочтет и улыбнется своей непостижимой улыбкой, озарившей однажды его жизнь… Токмо вряд ли решится Кирилл когда-нибудь представить свои творения ее взору… Как не решился здесь, в Нижне-Камчатске, воспользоваться радушным приглашением губернатора — так и не зашел ни разу в ее дом. Не зря говорят: гусь бобру не товарищ. Как бы ни было грустно сознавать это — всяк сверчок знай свой шесток!

И все же забыть ту, которую спас он из морской пучины, ради которой и сейчас, не раздумывая, пожертвовал бы жизнью, оказалось выше его сил.

Всего дважды за месяцы, прожитые на полуострове, видел Хлебников Елизавету Яковлевну. И оба раза издалека, в церкви. Однажды, в день Покрова Пресвятой Богородицы, в сопровождении генерала, вдругорядь вместе с какой-то барыней, наверное, женой губернского чиновника…

Кошелева усердно молилась. Ее грациозная фигурка в свете лампад казалась еще стройнее. Кляня себя за греховные мысли, Кирилл невольно вспомнил, как обнимал тонкие плечи, помогая удержаться Елизавете Яковлевне на плаву…

При воспоминании об этом и теперь горячая волна пробежала по телу Хлебникова.

Сальная свеча — непозволительная роскошь для большинства обитателей Нижне-Камчатска, вынужденных обходиться плошками с тюленьим жиром, — оплывала гроздьями и потрескивала, освещая контору: лавки у стен, сундучок с книгами у небольшого оконца. За ним — стылая осенняя ночь. Но думы Кирилла были сейчас далеко, в том солнечном утре, где на Охотском причале на складном стульчике сидела чудесная незнакомка и золотые лучи создавали сияющий нимб.

Ох, мечты, мечты! В чем ваша сладость? Это поэтическое томление знакомо каждому, кто влюблен. Или просто в эту пору каждый становится настоящим пиитом? Расцвечивает в себе милый образ, путая вымысел и реальность, ищет и находит чудо в обыденном, новым смыслом озаряет суетное до монотонности течение человеческого бытия…

Погруженный в несбыточные грезы, Хлебников не обратил никакого внимания на шаги и приглушенные голоса за дверью конторы. Не заметил, как промелькнули в оконце два лица: одно — азиатское, угрюмое, другое — улыбчивое. Как два пистолетных ствола сквозь мутноватое стекольце стали выискивать цель.

…Грохот выстрела и звон стекла слились воедино. Ветер, ворвавшийся через оконце, чуть не погасил свечу. Пуля ударила в стену над головой Кирилла. Контора мигом наполнилась дымом, пороховым запахом.

Хлебников, скорее по наитию, чем осознанно, упал на пол и перекатился так, чтобы дубовая столешница смогла прикрыть его. Но по Хлебникову никто больше не стрелял, а вот на улице громыхнул еще один выстрел и послышались чей-то стон, затем утихающий топот.

Затявкали собаки. Перекликнулись часовые у острожка. Но к конторе никто не приблизился… Темно. Боязно. Кабы днем…

Вдруг тихо стукнули в дверь. Раз. Потом другой.

Опасаясь подвоха, Хлебников не ответил.

— Кирилла, — позвал чей-то знакомый голос. — Открой, Богом прошу, скорей!..

Вооружившись топором истопника, Хлебников отодвинул железный засов и отступил.

Дверь распахнулась, и в обросшем русой бородкой, одетом в стеганый полукафтан человеке Кирилл с трудом узнал своего закадычного друга и попутчика — Абросима Плотникова.