Книга Религия - Тим Уиллокс

— Снег с Этны? — спросил он. — А вы тут неплохо устроились. — Он поднял свой бокал. — Ваше здоровье.

Она пригубила ликер, глядя, как он одним глотком осушил свой бокал и со вздохом поставил его на стол.

— Исключительный напиток. Вы должны позволить мне взять у вашего слуги рецепт.

— Он наверняка впишет туда болиголов.

Тангейзер засмеялся, непринужденно и звучно, и она осознала, как редко за всю свою жизнь слышала мужской смех и каким упущением это было.

— Он считает, что я ниже его по положению, а он обязан мне прислуживать. Это плеть, которую он сам опускает себе на спину, но, надеюсь, вы простите меня за то, что я немного присыпал его раны солью.

Карла наполнила его бокал, обезоруженная такой прямотой. Наливая ликер, она знала, что его глаза неотрывно следят за всеми ее движениями, и задумалась, достаточно ли они изящны. Когда она ставила кувшин, тот задел бокал, бокал начал падать, и ужас сжал ей внутренности. Но его рука метнулась — именно так! — подхватила падающий бокал и поднесла к губам, не пролив ни капли.

— Вы так добры, — произнес он и выпил. — Итак, госпожа моя, я снова спрошу вас: чем я могу вам служить?

Карла не знала, как начать. Взгляд его чистых голубых глаз лишил ее дара речи.

— По моему опыту, — сказал он, — в подобных делах лучше начать с самого начала, это придает храбрости.

Она глотнула.

— Я приехала сюда шесть недель назад. И сразу же оказалось, что все двери для меня закрыты. И мне дали понять, что только вы моя последняя и единственная надежда.

— Я польщен, — произнес он. — Но вы должны сказать, что за дверь я должен для вас открыть.

— Я ищу способа добраться до острова Мальта.

Она хотела продолжать, но то, как напряглись и застыли черты его лица, заставило ее умолкнуть. И снова ей на ум пришло сравнение с волком. На этот раз — с волком, который услышал шаги охотника.

— Вы сознаете безрассудство, если не сказать глупость, подобного предприятия? — спросил он.

— Мне сотни раз объясняли, насколько это опасно, и в таких подробностях, каких я предпочла бы не слышать. Я знаю все о жестокостях турок и о мрачных перспективах, какие ждут жителей Мальты. Несмотря на то что многие стекаются в крепости, чтобы умереть, мне отказывают вправе избрать подобную судьбу для себя.

— Но вы явно стремитесь не в крепость и не на смерть.

— Нет. Я, разумеется, стремлюсь возложить на Религию ответственность за свою жизнь и благополучие, уменьшить их запас продовольствия и воды и вообще доказать, что я именно то, чем они меня считают: самодовольная и бесполезная женщина, у которой ума ни на грош.

Затаенный гнев, прорвавшийся в голосе, испугал ее. Тангейзер ничего не ответил, и она покраснела. Она поднялась, стиснула руки и отвернулась от него.

— Простите меня, сударь, но, как вы видите, я в отчаянии.

— Они неделями вывозили с острова лишние рты, тысячами, — произнес он, — и их можно понять. При осаде Сент-Квентина защитники крепости выставляли ненужных людей за ворота под копья врагов, где те погибали самым печальным образом.

— Я не стану спорить с вами. Я ведь лишний рот.

— Ради чего вы хотите попасть на Мальту?

Карла не оборачивалась.

— Я мальтийка. — Она никогда раньше не претендовала на это звание, потому что ее предки были родом с Сицилии. Но кажется, так будет вернее. — Она добавила: — Мальта мой дом.

— Никто не бежит в горящий дом только потому, что это его дом, — заметил Тангейзер. — Только если внутри осталось что-то особенно ценное. Что-то такое, за что не жалко отдать жизнь.

— Мой отец живет на острове, в Мдине.

Она давным-давно умерла для своего отца. И он тоже давным-давно умер бы для нее, если бы не боль в сердце, которую поддерживали воспоминания. Тангейзер ничего не ответил. Она понимала, что ее объяснения неубедительны, ей хотелось бы увидеть выражение его лица, но она так и не повернулась.

— Какая дочь не захочет быть рядом с отцом в такие смутные времена? — прибавила она.

— Вы хотите, чтобы я рисковал своей жизнью? — спросил Тангейзер. — Если вы намереваетесь подвигнуть меня на это ложью, вы хотя бы должны высказать эту ложь мне в лицо.

Она посмотрела на свои руки. Пальцы побелели. Но она все равно не оборачивалась. Она сумела выдавить:

— Сударь, вы так великодушно потратили на меня свое время. Благодарю вас. Наверное, теперь вы можете идти.

Она сделала шаг к двери, но он мгновенно оказался перед ней, загородив ей проход не только массивным телом, но и взглядом голубых глаз. Его лицо снова оказалось наполовину закрыто волосами.

— Я слышал, как вы играете на своей виоле, — сказал он. — После того как слышал истину в ее чистейшем виде, любая фальшь больно режет ухо.

Она опустила глаза, стараясь не выдать свое унижение и не разразиться слезами. Она не привыкла плакать. Равно как и выставлять себя такой дурой.

Она произнесла:

— Должно быть, вы презираете меня.

Он молча взял ее руку. Это прикосновение придало ей сил. Когда она осмелилась поднять на него глаза, она увидела на его лице непонятное сострадание, желание утешить ее, берущее начало в его собственном горе. Он мотнул головой, указывая на пышно украшенный потолок.

— Подобные комнаты были построены, чтобы произносить в них ложь, — сказал он. — Давайте вернемся в сад. Трудно лгать в окружении роз. И если то, что вы хотите сказать, горько, их сладостный аромат смягчит вкус.

Ей вдруг показалось, что ее сердце разорвется, если она не откроет его сейчас же.

— У меня есть ребенок. — Она замолкла. Перевела дух. — У меня есть сын — сын, которого я не видела с того самого часа, когда он родился.

Сочувствие в его глазах обрело более глубокие тона.

Она сказала:

— Это моя тайна и моя тюрьма. Это та дверь, которую, я надеялась, вы сумеете открыть.

— Пойдемте, — сказал Тангейзер. — Расскажите мне все.

* * *

Они сели в тени пальм под морским бризом, напоенным волнующими ароматами мирта и цветов. Она поймала себя на том, что смотрит ему в глаза. Он был прав. Здесь не было места лжи. И тайны казались бессмысленными. Но насчет последнего она все-таки сомневалась.

— Я труслива, — сказала она. Это, по ее мнению, точно не было ложью. — Вот что вам следует знать для начала.

— Трус не зашел бы так далеко.

— Если бы я рассказала вам все, вы стали бы презирать меня.

— Это игра, которую вы затеяли, чтобы вызвать во мне жалость?

Она замялась.

— Я всего лишь хотела сказать, что ваши страдания, в чем бы они ни состояли, наверняка больше моих, в которых я сама виновата.