Книга Я, которой не было - Майгулль Аксельссон

Она закрыла глаза, стараясь сдержаться. Но не получалось, слезы все текли и текли. Дернув за волосы, он задрал ей лицо кверху.

— Слушай, ты! После обеда съемки, чтобы выглядела у меня пристойно. Так что пойди хоть башку вымой!

судья и осужденная

Вот Мари идет по коридору отеля, чуть покачиваясь на высоких каблуках, с грузом вины на шее. Уже забыв про него. Она всегда забывает. Старается казаться раскованной, но я-то знаю, стоит ей споткнуться, и все старания пойдут прахом. Мари — дважды призер. Чемпионка Швеции по установке для себя недостижимых целей и по стремлению их достигнуть.

А я посижу пока. Тем лучше. Сажусь в самолетное кресло и прикрываю глаза, смотрю в окно, хоть и знаю, что смотреть там не на что. Только серое ничто. Мы продолжаем набирать высоту, и облачность такая же сплошная, как гул моторов. Борюсь с тошнотой. При взлете меня часто мутит, как-то раз вообще вырвало прямо в сумочку. Дело было во время первой беременности, и я была еще настолько молодой и застенчивой, что не решилась побеспокоить стюардессу и попросить пакет. Вместо этого я спокойно и методично, пока тошнота подступала к горлу, выложила содержимое сумочки — кошелек, ручку, блокнот и щетку для волос — на соседнее сиденье, а потом наклонилась над сумочкой. И наполнила ее почти до краев, но все-таки застегнула на молнию и несла уже после приземления до самого зала прилетов, где сунула в урну. Два часа спустя я сидела дома на унитазе, расставив ноги и упершись взглядом в кровавое пятно на трусах. Сверкера дома не было — когда я позвонила ему в офис, никто не ответил. Мобильного телефона тогда еще не изобрели. Может, к счастью, может, я убила бы его в тот же вечер, если бы дозвонилась и расслышала чье-то приглушенное хихиканье.

Да нет. Не убила бы. Если уж честно.

Только незачем этим гордиться. Да и гордиться-то нечем. Два десятка лет кряду голова у меня полнилась множеством убийственных фантазий. Просто духу не хватило их осуществить. Мне хотелось убить Сверкера всякий раз, когда он заводил телефонные разговоры вполголоса из своего кабинета, когда командировки делались чересчур частыми, когда корпоративные ужины затягивались до двух-трех ночи. И все же я притворялась, что сплю, когда он прокрадывался на цыпочках в нашу спальню, принуждала каждый мускул тела оставаться расслабленным и неподвижным, чтобы ни единым поверхностным вдохом не выдать того, что творится в моем мозгу, позади закрытых век. А там я однажды ночью натягиваю ему пластиковый пакет на голову, в другой раз — перерезаю ему глотку, в третий — поджигаю постель.

Но я так ничего и не сказала. К тому времени, как он просыпался, я успевала принять душ и одеться и уже сидела за завтраком. Иногда удавалось отделаться кивком, но чаще я улыбалась ему поверх «Дагенс нюхетер» и спрашивала, как прошла командировка или ужин. И по его реакции делала выводы, сколь далеко зашло дело. Недовольное ворчание означало, что он все еще влюблен. Вздох и полуулыбка — стало быть, ему поднадоело. А если он усаживался напротив и целовал мне руку — значит, все позади. Теперь он успокоится на месяц-другой, а потом все пойдет по новой.

Иногдая пыталась внушить себе, будто вполне сознаю, что делаю: что равнодушие — лучшая месть, что я потеряю остатки самоуважения, если в открытую покажу свою ревность, — но до конца себя убедить не удавалось. И все-таки это была не только трусость, а точнее сказать — малодушие. Дело в том, что я не знала, как и по какому праву могу требовать у него отчета.

К тому же ведь он — Сверкер, и этим все сказано.

Некоторым людям словно уже от рождения дарована власть возвышать и унижать. Такая магическая способность, и Сверкер обладал этим даром, как и его сестра. Любезным смешком они могли претворить подгоревшие сардельки, приготовленные Сисселой, в кулинарный эксклюзив, заинтересованным взглядом — сделать из обстоятельного рассказа Пера о потерянной телеграмме из ООН авантюрный роман, а тонкой улыбочкой — превратить первый сборник стихов Торстена в досадную неловкость. Нетрудно представить, что могла причинить их откровенная насмешка.

Сиссела прибыла только к вечеру.

К этому времени дождь загнал нас всех в большую комнату, которую Мод называла залой. Стало тихо. Покойно. Комната тонула в сумерках, только потрескивал огонь в камине. Мы сидели за большим дубовым столом, курили, потягивали вино и ждали, когда кончится дождь и можно будет заняться грилем. Мы уже успели поставить майский шест и поплясать вокруг него, съесть торт с клубникой и сыграть в «лебединую охоту», еще не подозревая о том, что положили начало чудесной традиции, что все произошедшее в этот день будет повторяться вновь и вновь в канун Мидсоммара больше двадцати лет кряду.

Мод сама себя назначила распорядительницей развлечений. Одной рукой она вцепилась в Магнуса, другой в Пера, а Анна тут же прильнула к Сверкеру. Только мы с Торстеном стояли в растерянности, не понимая, что нам делать. Хоровод водить? Зачем, детство какое-то — ведь мы уже, считай, студенты, такие вещи явно ниже нашего достоинства. Лично мне раньше никогда не приходилось плясать вокруг майского шеста, я сидела с мамой и папой перед телевизором и только смотрела, как пляшут другие. Много лет спустя я узнаю, что и Торстену тоже. Однако он ухватил за руку Анну в тот самый миг, когда Магнус втянул в круг меня. Несколько секунд спустя мы с ним уже хохотали и пели «Косим, косим жито» вместе с остальными.

Сверкер смущал меня весь вечер, сперва обняв у всех на глазах, потом игнорируя несколько часов подряд — чтобы потом сграбастать, когда мы остались одни в холле, и просунуть мне руку между ног. Она оказалась до того горячая, что я совершенно лишилась сил, и пришлось опереться о стенку. Сверкер положил ладонь мне на затылок, словно поддерживая, его губы касались моей шеи, а указательный палец протиснулся под резинку трусов и продолжал там беспокойно шарить дальше. Я облизнула губы и приоткрыла рот, готовая целовать и принимать поцелуи, когда он вдруг отпустил меня, повернулся спиной и скрылся в зале. Лишь через несколько секунд я поняла, что произошло. И продолжала стоять с бешено колотящимся сердцем, потрясенная, униженная, затравленная.

А теперь мы все сидели в зале и дожидались, пока кончится дождь. В тот момент я предпочла бы, чтобы он не кончался подольше. Нужно было осознать, что со мной произошло. Как это назвать — то новое, что я только что пережила там, в холле? Вожделение? Страсть? Неужели я почувствовала — мысль шарахнулась от слова — похоть? Я не знала. Ощущала только, что это новое — такой мохнатый зверек, он томно извивается в моем теле и совершенно не похож на то, что было, когда я лежала рядом со Сверкером несколько месяцев тому назад. Тогда тоже были волосы и кожа и тепло, но то тепло рождало мысль скорее о церкви и алтаре, чем о зверьке с голодными глазами.

А Сверкер? Его звери — не такие, как у меня? И как понимать то, что он сделал?

Теперь он снова меня игнорировал. Сидя в торце стола, он, понизив голос, беседовал с Пером об университетах в Упсале и Лунде и о в высшей степени сомнительной для карьеры специализации в области политологии, если только тебе не повезло поступить в Высшую школу экономики. Анна, подперев руками подбородок, молча внимала их разговору. Магнус и Мод сидели рядышком у другого конца стола и листали старый альбом с фотографиями. Плечами они то и дело касались друг друга — вот-вот совсем срастутся, как сиамские близнецы, это всякому было заметно. Торстен с несколько отрешенным видом сидел, полузакрыв глаза и, глубоко затягиваясь, дымил трубкой. Вот был бы он тут, подумала я и тут же потерла лоб, отгоняя дурацкую мысль. Он ведь тут. Всего в нескольких метрах от меня.