Книга Наш Витя - фрайер. Хождение за три моря и две жены - Инна Кошелева

Дед рассказывал Вите, что первая брачная ночь очень старого Боаза (кажется, ему было 80) стала его последней ночью (тогда они с Манечкой смеялись над этим и старались каждую ночь в сторожке использовать как последнюю, — это удавалось, сосна посыпала их иглами щедрее и щедрее). Боаз умер, а Рут зачала сына…

Сын… Вот чего он никогда не мог бы объяснить Кэролл. И потому не пытался. Этот первый взгляд Мишки, младенца, явившегося оттуда, где распределяются все смыслы жизни. Сын — награда, сын — вексель, сын — оценка: всё у тебя, как надо, Витенька.

Ребёнок для него, как и для Рут, — мистическое звено в цепи поколений.

Конечно, тепло от парного затылка рождало в нём животную умиленную радость. Но не менее важно и рассудочное знание: на его участке в Иудее, в глубокой тени персиковых деревьев, которые он сам сажал, будут играть Мишины дети, после дети его детей. И так — в бесконечность времени и вселенной.

Еврейское чадолюбие не сводится к простому отцовству. Живём! Выживаем! И выше к небу подбрасывает младенца пляшущий от радости отец: смотрите, смотрите все! Это мой сын!

Еврей. По генам еврей. И он никогда не сможет совсем отвязать от себя выросшее дитя, как это делают американцы. И планировать семью не сможет. И конструировать будущее, не чувствуя, как сложно в этом мире соединяются мужчина и женщина и как много в этом от будущего, не сможет. Пути Рут и Боаза, язычницы и иудея, не должны были сойтись, но сошлись. «Боаз родил Оведа. Овед родил Иессея. Иессей родил Давида…»

Вплетается ещё одна и ещё одна ниточка в ковер человечества.

Он, Витя, родил Мишку.

Кончилась Книга Рут.

И было ещё время полёта, чтобы соседка могла рассказать Вите, что Рут жила долго. И видела она славу своего великого правнука и великого государства, им созданного, сидела на великолепном золотом троне Давида и была любимой его прабабкой. И даже Соломона она провожала по жизни немало лет. Присутствовала при знаменитых его судах и радовалась мудрости своего потомка. Поняла Рут, зачем была послана в этот мир.

— Так говорят еврейские предания, — закончила женщина, похожая на мадонну Рафаэля.

…Земной шар поворачивал свой бок к восходящему солнцу, в ауре планеты чёрные и синие полукружья размывались розовым. — Через час наш самолёт совершит посадку в тель-авивском аэропорту Бен-Гурион, — объявили динамики. Быстрее зажевали все вокруг кошерную и некошерную пищу, забегали к туалетам дети, заходили по проходу стюардессы с пластиковыми пакетами для мусора.

И вот снова стоит Витя в огромном аквариуме аэропорта. Только за бесконечными стёклами не ночь и не мглистая морось, а утренний блеск средиземноморского города. Но Вите неуютно, как тогда, по приезде в Израиль, и даже больше. Куда направиться, если не знаешь, куда хочешь? Точнее, никуда не хочешь?

И вновь то движение, та походка — нелепой раскачкой — Соня Эйнштейн! Вместо шляпы панама с полями, вместо чёрного плащика — белое платьице, сарафан, все бретельки наружу. Кинулась, словно к родному. Приложилась к щеке. Не при исполнении? Нет, всё же в делах, потому что разговор пошёл об очередном Сонином проекте.

— Ты-то мне и нужен… Понимаешь, есть два вьетнамца, охранника. Всё хорошо, но они жрут моих ящериц, а гадюка на десерт стоит куда больше их месячной зарплаты…

— Соня! О чем ты? Какие ящерицы?

— Разве я тебе не говорила? Я открыла питомник. Для животных на время отпуска.

— Твоего отпуска?

— Ты совсем? — Соня покрутила у виска. — Какой у меня отпуск? Богачи не знают, куда девать кошку. Свободная ниша в бизнесе, очень выгодно, если бы… Эти вьетнамцы не могут усвоить расписание дежурств. То приходят оба сразу, то не являются вовсе…

— Меня не было в Израиле больше трёх месяцев. Подожди, расскажи толком. Не о вьетнамцах. О себе…

Лицо её стало несчастным, поля панамы обвисли ещё больше.

Они присели на скамью.

— Значит, ты не знаешь, что я вышла замуж…

— Поздравляю.

— Разве можно поздравлять с этим? Мы разошлись…

— Сочувствую…

— А вот с этим надо поздравить. Мы не сошлись характерами. Я люблю овощи, а он жрал рыбу и мясо.

— Мужчину надо кормить белками.

— Я бы кормила, но он ещё пил. Представляешь, пьющий еврей?!

— Откуда он?

— Из Томска. Представляешь, еврей из Томска?!

Б-р-р… Оказывается, кроме морозов там есть университет, культура всякая, и он такой культурный…

— Волосы шапкой, — Соня покрутила своей маленькой хваткой ручкой над своей панамой. — И глаза голубые.

— Соня, может, надо было бороться?

— Боролась. Он закодировался.

— Ну?..

— Снова пил. «Она код знает», — говорил он про водку и пил. И ещё ходил по бабам. Тратил на них мои деньги. «Послушай, Толя, где твоя голова, а где та манюрка, из-за которой мы разоряемся? — спрашивала я его. — Сиди дома, и экономь».

— Соня, что такое «манюрка»?

— Второе женское сердце… Это если — обо мне. Если об этих б… о его падших женщинах… — Вымолвить бранное слов было выше Сониных сил. Соня посмотрела на Витю обиженно, а он впервые посочувствовал ей всей душой. Что-то варилось в этом существе, и всё, что сверху выглядело и глупо и пошло, могло быть иным. Что-то во взгляде… Витя подумал, что и его приключения в непреображённом виде ужасны. Это про них спето в глупой песенке: «Ты куда, Одиссей, от жены, от детей?» Ощутив пропасть между поисками и результатом-выходом, он увидел Соню не так, как прежде. Не важен уровень, важна сила пережитого. Уровень сказывается лишь в степени умения выразить и осмыслить. По чувствам они были равны. И были на одном пути. Речь не шла о страсти, оба уже выскочили из морока, как яхта из центра шторма. Но оба потеряли себя, порядок и смысл существования. Жизнь для них была разрезана на прошлое и будущее пустотой.

Им предстояло зашить, зализать, заживить место разреза. Они были близки, как никогда.

И Соня уже откровенно плакала в бумажную салфетку и остановить её можно было, лишь заговорив о деле и о деньгах.

Итак, Соня искала одного охранника вместо двух голодных вороватых вьетнамцев. И Витя вдруг решил, что поживёт в маленькой комнатке при Сонином зоопарке. Он ещё не понял, что высеклось в нём от встречи с Кэролл, знал только: с этим он не мог сейчас вернуться домой, увидеть Манечку.

Это было совсем не похоже на чувство вины. Скорее наоборот, с какого-то мгновения он не мог (и не хотел) что-либо делать «как надо», не ощутив внутреннего импульса к поступку. Это можно было назвать свободой. Можно ответственностью, но только перед собой.

— Сколько ты платишь? — Витя хотел было запросить двойную плату, потому как заменял двоих, но почему-то не стал. А Соня сама сказала: