Книга Господи, сделай так... - Наум Ним

Вот с того учиненного им пожара Мешок и придумал тетрадку с новыми правилами исполнения его желаний. Он дал себе (и Богу, конечно) честное-пречестное слово быть впредь рассудительным, осторожным и предусмотрительным. Точнее сказать, он клял себя самыми последними словами, обещая неведомо кому, что больше никогда-никогда не будет ничего переделывать в мире…. А тетрадку он придумал несколько погодя — когда чуточку успокоился…

Вскоре Мешок удумал абсолютно бесспорное по доброте и справедливости дело безо всяких сопутствующих неприятностей. Он разложил тетрадку и с долгими сопениями накаракулил: “Пусть никто и никогда не убьет Фиделя… Кастро, который из Кубы… Пусть он доживет до глубокой старости и будет счастливым. Господи, сделай так”. Мешок еще раз все передумал и уверенно поставил точку, а чтобы это его правильное обустройство мира точно сбылось, несколько раз прошептал свои пожелания как бы прямо на ухо Богу (или кому там его донесения попадают).

Фидель улыбался со всех плакатов и газет, им были полны все киножурналы перед фильмами в клубе и новости по радио и телевизору. У Мешка не было телевизора, но он часто бывал у кого-то из нас и всегда застывал радостный, когда показывали Фиделя, застывал и завороженно глядел. Да и не он один. Все вокруг влюбилась в этого бородача. Куба вместе с ее революцией стала мечтой мальчишек, а Фидель был в этой революции что наш Ленин, только красивый и героический. Фиделя возили по всей стране, обряжали в тулуп, таскали на охоту, а вся страна любовалась им и пела про Родину или смерть…

И Фидель Кастро действительно счастливо уберегся ото всех многочисленных покушений на свою жизнь и свою революцию. Жаль, что советский агитпроп с тем же размахом не рекламировал Че Гевару, а то, глядишь, и этот уникальный революционер дожил бы до глубокой старости и глубокого маразма…

В общем, в пожелании Мешка не было ничего удивительного. А сам Мешок так радовался своей правильной удумке, что на какое-то время стал совсем прежним и нормальным, хотя отличить нормального Мешка от грустного и задумавшегося до полной отключки вряд ли кто смог бы, кроме, разумеется, его бабки да нас с Серегой и Тимкой. Мы знали Мешка как облупленного и с ходу определяли, что он снова не в себе. Вернее, почти целиком в себе и в своих неведомых думах, которые он ворочал чуть ли не кряхтя от усилий, и мы точно углядели, когда Мешок сызнова всеми силами наморщил мозги.

Мешка изводили глобальные вопросы порученного ему служения.

Вот, например, можно ли просить чего-нибудь хорошего для бабки? С одной стороны, было бы правильно и справедливо, чтобы бабке наконец выпала в жизни какая-нибудь радость. Ну, скажем, попросить, чтобы она узнала, где позахоронены ее и Мишкины близкие родственники, — вот ей и счастье. И что в этом ее счастье может быть плохого, когда всем от этого одно только хорошее? Но, с другой стороны, просить хорошего для бабки — это же почти что просить для себя, а для себя просить нельзя. А вот если бабка сильно захворает и возьмется помирать — что тогда делать? Не просить ей добра несправедливо, а просить нельзя, потому что опять же получается — для себя.

А можно ли просить чего доброго для нас с Серегой и Тимкой? Это ведь тоже какой-то частью получается и для самого Мешка? А что, если именно поэтому так жутко все получилось с его просьбой для Тимки?

Или вот еще: почему прежние Боговы разведчики, что были до Мишки, не остановили войну? Не может же быть такого, что разведчиком у него один Мишка. Надо, чтобы по всей земле и во все времена. Так что же эти разные рихарды зорге такое допустили? Подсказали бы вовремя, чтобы кто убил Гитлера, и не было бы войны, и были бы у Мишки живые отец и мать, да и вообще — полный дом родичей. Так просто было сделать все для всех справедливо, а почему-то не сделалось…

Мешок долго поздними вечерами молился перед бабкиной иконой, выпрашивая ответов на свои неразрешимые вопросы, и чутко вслушивался в засыпающий мир. Небеса помалкивали. Когда в такой же ситуации оказывались не Боговы, а самые настоящие советские разведчики во время войны, то в фильмах об этом говорилось, что они остались без связи.

Клавдюванну эти ревностные молитвы не на шутку встревожили, особенно тем, что в горячечных шептаниях внука она не слышала никаких положенных причитаний из известных ей правильных молитв. Она снова вспомнила графа, будь он неладен, — вспомнила, что граф тоже молился неведомо кому, за что его и нарекли анафемой, но главное, что этот граф после своих неправильных молитв ушел навсегда из родимого дома.

Слезами и уговорами Клавдяванна снова потащила Мешка к доктору, но на этот раз — к хирургу Баканову, потому что никак нельзя было с таким деликатным и, можно сказать, божественным делом идти к христопродавцу Насовскому, а Баканов хоть по жизни своей и нехристь, но скорее всего — крещенный с издества, ведь были и у него какие-никакие, но православные родители, которые никак не могли не покрестить родное дитя.

— Пригласите следующего, — попросил Баканов уходящего с приема пациента и потом долгим удивленным взглядом наблюдал, как ловко Клавдяванна расправляет на его столе свою самобранку. — Простите, я не пью, — остановил Баканов наполнение его же стаканчика, который Клавдяванна вмиг опорожнила от карандашей, протерла рушником и обдула для еще большей чистоты.

— Совсем? — замерла Клавдяванна.

— Совсем.

— Хвороба какая? — посочувствовала Клавдяванна. — Вот и у меня… у внучка… — Она подтолкнула Мешка к хирургу. — А что за хвороба? — Клавдяванна начала сомневаться в квалификации доктора, который и себя-то вылечить не может.

— Нет-нет, я здоров, — улыбнулся Баканов. — Я хирург, а хирургам пить не рекомендуется — от этого руки дрожат, а нам этими руками — резать.

— Ну, это ж скольки выпить надо, чтобы дрожали… — успокоилась Клавдяванна и наполнила стаканчик. — А чуток — завсегда можно. Тем более вам и резать, Бог даст, не спонадобится.

— Не пью, — более решительным тоном хирург прекратил все хлопоты по застолью. — Как желудок — не беспокоит? — Баканов плохо помнил людей, да и не трудился помнить, но все свои операции помнил досконально и посетительницу сразу опознал как резекцию желудка семилетней давности.

— Спаси Бог, доктор, излечили. Спаси Бог… — Клавдяванна уже сожалела, что снова не пошла к Насовскому, потому что непьющий человек может быть сильно опасен в ее божественном, а потому противозаконном деле.

— Так на что жалуетесь? — Доктор смотрел на Мешка.

— Я не жалуюсь.

— А вы на что жалуетесь? — обратился Баканов к Клавдеванне.

— Молится. — Клавдяванна решилась. — До самой ночи стоит на коленях перед божницей и молится… Но и молится не по-правильному.

— Я же хирург, — удивился Баканов. — Молитвы не по моей специальности. Вам бы в область — там есть специалисты…

— Да там вядомые специалисты, — вздохнула Клавдяванна. — Раз — и под замок….

— Так ты что — в Бога веришь? — Баканов с интересом смотрел на Мешка.