Книга Любовь без слов - Наталья Нестерова

Он бормотал все тише и тише, про кроликов Варя не разобрала. Она хотела еще о чем-то спросить, позвала:

– Папа!

Но Егор не услышал, погружаясь в омут беспамятства, из которого его уже не могли вытащить никакие соображения долга перед дочерью, семьей, государством или вселенной.

Варя накрыла плечи отца пледом. Несколько секунд смотрела на него с чистой, как бриллиант, дочерней любовью – Егор редко видел в необыкновенных глазах Вари подобное проявление чувств и теперь пропустил. Как и то, что дочь, встав, покрутившись перед зеркалом, вскинула голову, щуря глаза и двигая бровями, сказала своему отражению:

– Хороша, чертовка! Вы не заметили сразу? Молодой человек, вам надо обратиться к окулисту!

Она оглянулась и снова посмотрела на отца. В ее глазах уже не было бриллиантовой дочерней любви, а плескалось тренируемое кокетство:

– Ах, я ни за что не поверила бы вам! Мужчины, вы такие обманщики! – Почувствовав, что переборщила, Варя добавила нормальным тоном: – Такой убитый, ты был просто не способен врать. Значит, все правда. Мы еще поцарапаемся, девочки!

Если бы Егор видел и слышал дочь, он бы затрясся от сдерживаемого хохота, вызванного ее полудетским жеманством. И, бодрствуя, с осторожностью похвалил бы себя за то, что, возможно, отвел дочь от роковых безумных поступков.

Он уходил в сон, пробираясь по коридору, плотно забитому людьми. Протискивался мимо начальника и коллег по станции «скорой помощи». Начальник за что-то грозил поставить на вид и одновременно просил посмотреть одного важного пациента. Виталька Филимонов за те секунды, что Егор скользил мимо, успел рассказать про «потрясающую бабу, с которой намедни познакомился». Фельдшер Вера, как воровка при обыске, вытаскивала изо всех карманов баллончики и клялась их больше не использовать. Вась-Васич хмуро, без слов, донес свою печаль про дочек, у которых нет достойных женихов, и Егор успел подбодрить его, посоветовать отправить девочек в летние молодежные лагеря, не формальные – можно в Интернете найти. Они, молодые архитекторы и разнаряженные военные реконструкторы, музыканты и художники-прикладники с глиняными черепушками и картинами, нарисованными пальцами, просто клерки из столичных офисов, обезумевшие от крысиных карьерных гонок, – разбивают на неделю-две лагеря по лесам, долинам среднерусской полосы и возвращаются сами к себе. А еще есть экстремалы – зимой на снегоходах, летом на квадроциклах, сбиваются в группы, носятся по все той же среднерусской. Егора давно подмывает записаться к ним в группу врачом. Да разве вырвешься?

Коридор не вихлял, был прямым как стрела, но менял формы и походил то на больничный – со стенами бугристыми от многолетних окрашиваний, с тусклыми светильниками под потолком и расшарканным линолеумом, то превращался в округлый туннель старинной кладки, сквозь побуревшие мшистые кирпичи которого сочилась вода, поэтому людям, стоявшим вдоль стен, приходилось наклонять головы. И они походили на адептов, согбенных перед великим гуру – Егором Даниловичем Правдиным.

Свет в конце туннеля только угадывался, его не было видно из-за плотно стоявших людей. Тут были его пациенты – давние, живые и умершие, которых он не спас, не успел или, привезя в больницу, не заставил сонных хирургов действовать быстро и умно.

Особо выделялся дядька, к которому был вызов год назад. Мужик пил давно и безостановочно, до белой горячки ему оставалось совсем немного, не обслуживать его Егор имел полное право. Но дядька молил: «Христом богом! У меня завтра важная встреча! Государственный вопрос жизни и смерти. Мужик, спаси!» Егор пожалел запойного и подумал: «От алкогольного делирия могут удержать сильные чувства. Служебное рвение или оголтелый карьеризм, наверное, в их числе». Через несколько месяцев, покупая квартиру, Егор оказался в кабинете этого чиновника. Тот не узнал врача и лениво-покровительственным тоном принялся перечислять, каких документов и справок не хватает. Его высокомерная снисходительность была в большом контрасте с пьяными соплями-слезами, с мольбами и лебезением, которые Егор видел при первом знакомстве. Он не стал напоминать о себе. Высоко говоря – не унизился, попросту – побоялся оказаться в положении благодетеля, которого не помнят и могут обвинить в требовании незаконной протекции. Чинуша явно напрашивался на взятку, а бригаде «Скорой», которая его откачала, даже полтинника не заплатил.

Этот запойный бюрократ под сводом мокрой стены о чем-то стрекотал на ухо Егору. С мстительной улыбкой Егор показал ему популярный жест – ладонь одной руки перерубает согнутую в локте другую руку. Вот тебе!

За бюрократом находилась аморфная двуполая многоликая и много-руконого-членистая масса. Она рыхлым тампоном забила проход и на разные голоса верещала: «Сколько вас можно ждать? Умрешь, пока доедете!» Егор никогда не отвечал на подобные упреки, спрашивал: «Где больной?» А тут можно было, в секунду, всей паникующей шатии-братии врезать: «Закрыли тявки! И слушаете меня! Вы позвонили на станцию и пять минут истерили в телефон, даже адрес толком назвать не могли. Пять минут! Плюс две минуты диспетчеру на обработку вызова, и нам три минуты на выезд. Не уложимся – от начальства большая клизма. Обязаны доехать за двадцать минут. По нашим дорогам! По адресу, который вы безбожно переврали! Вась-Васич скулит: “Колодки ни к черту, кардан на издыхании, хрен с ними…” – но и мчит по колдобинам. Как же! Там человек помирает, у него с сердцем плохо. Добрались в ночи по переулкам. Чтоб вам не выйти встретить доктора? Нет! У вас железная дверь и домофон. Кто там? Дед Пихто! Пиццу заказывали? А убрать из темного прохода санки, велосипеды и ржавые корыта? Зачем? Доктора они ловкие, перепрыгнут, а если ноги сломают или носы расквасят, так сами себя и вылечат. А собаки? В три часа ночи самая безобидная шавка превращается в агрессивную овчарку. Что б вам не привязать собачку? Ах, вы волнуетесь? Плохо соображаете? Но почему я, врач высокой категории, должен выслушивать от вас здоровых плохосоображающих упреки? Мне лечить или оправдываться? Ушли с дороги!» И масса кляузников рассосалась, растаяла, стекла на землю, как забытое мороженое.

Пробираясь сквозь толпу, Егор опасался увидеть близких – маму, папу, жену, тещу, детей. Понятно, что им много от него надо и, просто проходя, отделаться от них невозможно. На его счастье родные отсутствовали.

Зато плотным строем выстроились дурнушки всех времен и народов. Разодетые в причудливые платья, а то и нагие, они смотрели на Егора как на персональное божество некрасивых женщин. У него застряли в горле слова: «Я в воспитательных целях с дочерью говорил! Вообще-то по-настоящему я ценитель подлинной женской…» Они смотрели на него с фанатичным блеском в глазах, с экзальтированным обожанием, и Егор, вмиг вспотев, каким-то третьим под-под-сознанием отметив, что во сне от вранья покрываешься испариной так же натурально, как в реальности, заломил руки: «Вы прекрасны!» Они приняли его комплимент за чистую монету. Радостно заулыбались, принялись вихляться телами, освобождая ему проход. Женщины, они такие – им нужно сладенькое и красивенькое или (умным) правдивенькое, но в симпатичной обертке. Мы говорим им то, что они хотят услышать по двум причинам – потому что любим-жалеем, или потому что не хотим связываться. Чаще – по обеим причинам сразу.