Книга Вели мне жить - Хильда Дулитл

«До свиданья, Пиккадилли!» — Зал ахнул, машину занесло, но, слава богу, обошлось, водитель удержал управление. Снова поворот — и снова зал, как одно существо, спешит в него вписаться. Они с Ванио заодно. Вместе со всеми, с толпой солдат в форме цвета хаки, они летят ко всем чертям, навстречу смерти — «в объятья моей милой» — надрывается аккордеон. Всё — конец! Не тут-то было. Резкий поворот, смена декораций, перебивка пейзажа, и машину выносит, вместе с её таинственным пассажиром, на гладкую автостраду. Теперь он мчится по ровному шоссе, вдоль берега моря, — помнится, такое соединяет Венецию с Равенной. Так он спешит в Равенну? Где мы? Во всяком случае, не дома. Бай-бай, Пиккадилли, бай-бай, Лестер-сквер! Мы почти у цели. Машина съезжает с обочины, притормаживает, вкатывается в ворота: перед Джулией проплывает узкий, длинный, слегка приплющенный корпус. Он дома!

Ему открывают — как же иначе? Он по-хозяйски входит в дом и, шагая, как супермен, идёт в конец длиннющего коридора, ни на кого не глядя, будто он точно знает, зачем и куда спешит. Развязка ещё не наступила. Но скоро тайна разрешится: «пусть долог путь» — поёт аккордеон.

А вот и развязка: перед изумлённой публикой возникла дива — не женщина, а богиня. Значит, всё-таки ключ к тайне — это красота. Появление её на экране впервые поведало (Джулии, во всяком случае) о том, что такое красота в кино. Впрочем, причём здесь экран? Это не экран, а полог — чудесно расшитый полог перед входом в храм.

Дальше возник сад с гобелена — с листьями и плоскими цветами в стиле Кватроченто{85}. Цветы, что красавица держит в руках, кажутся огромными (срабатывает фотоувеличение) — ни дать ни взять, Персефона в Энне{86}. Но вот она повернулась — игривый ветер подхватывает конец её длинного развевающегося шарфа. А она — неожиданно для зрителей — обматывает его вокруг головы. И вот она уже не Персефона, а женщина с покрывалом, — Деметра{87}. Стоя на вершине горы, наша красавица (чем не Примавера с цветами?{88}) следит за приближением другого автомобиля, старательно выписывающего те же круги, что и первая машина.

Женщина бежит в дом — наплыв: экран гаснет. В следующую минуту мы уже видим, как она сидит у стола. Снаружи по пальмовым веткам хлещет дождь. Не шелохнётся лишь итальянская сосна. Видно, как в окно барабанит ветер, однако, он нем: вместо звуков бури, раздаётся оперная ария в исполнении закулисного аккордеона. Любовная драма? Красавица ждёт того, первого, молодого человека — своего героя? — а в это время другой — его соперник? — летит по его следам навстречу неотвратимому концу, условной своей погибели. На этот раз он определённо свернёт себе шею на последнем, опасном повороте, — этот неведомый, но точно срежиссированный «другой». Впрочем, его время ещё не пришло.

В греческой трагедии эту кульминацию подчёркивает гонец: он появляется как тень, и жестом посланника другого мира указывает на разгадку тайны. Но и ему ещё рано.

«Богиня» поднимается по мраморной лестнице, какие бывают только в сказках. Скользит русалкой по ступеням, приникая к мраморным перилам, — вся в контрастных пятнах света и тени. Вот выпрямилась в полный рост; медленно, пошатываясь, идёт к зеркалу. Откинув со лба намокшую материю, какой, надо думать, накрываются русалки, смотрит на себя в зеркало: одно и то же лицо. Венера и зеркало{89}, Персефона в Энне, Примавера.

Пахнет фиалками.

Она мягким жестом откидывает с белоснежного лба чёрную прядь, — следует крупный план, — и тут мы видим на её лице мелкие капли дождя. Затем камера отъезжает, капелек больше не видно, а она подносит ко лбу бриллиантовую диадему: эффект потрясающий — слезинки будто превратились в драгоценные камни.

Воплощение полное! На экране не просто образ, а сама красота. Даже если прекрасное стало тенью, оно не умерло. Оно нет-нет да сверкнёт внезапно в водовороте страстей. И душа жива — не окаменела.

Экран тонул в клубах сигаретного дыма, но Джулия знала: это завтрашние тени курят фимиам Красоте. И она — не исключение, она — часть переполненного, тонущего в дыму зрительного зала, она вместе с ним, она с ними заодно: «До-свидания, Лестер-сквер!», «И пусть долог-долог путь».

Долог, но не бесконечен.

— Забери меня отсюда.

Она поднялась с места. В зале зажёгся свет, и она увидела тысячи непокрытых голов, с гладко зачёсанными волосами, абсолютно одинаковых, если не считать того, что у некоторых руки были на перевязи. А перевязи, по большей части, были цвета хаки. Это сразу бросалось в глаза.

Она вглядывалась в анатомический театр под ногами, в эту адову бездну. Ей вспомнилось: «Наша томная лилея призывно кивает на краю бездны». Сеанс закончился — на сцене опустился тяжёлый, до полу занавес. Пыльный, бордовый бархат закрыл полог храма, на котором всего какую-то минуту назад волшебный фонарь «вышивал» блестящими нитками чудесные картины из света и тени. Одеяние богини. Дворец, храм, оливковое дерево. Пальму, сосну, дорожку в саду, выложенную плиткой. Нарциссы в брызгах воды, Венеру в зеркале. Бриллиантовую диадему, северную корону, aurora borealis{90}, рассвет, новую зарю, небо в алмазах…

Стоя над клубящейся бездной, Джулия чувствовала, как у неё подкашиваются ноги.

Взгляд упирался в пыльную обивку ложи с золочёным витым шнуром, каким в викторианскую пору украшали кукольные домики. «Пойдём, пожалуй». Из бездны по-прежнему неслись голоса — голоса проклятых, обречённых на гибель ангелов: «Уложи свои беды в рюкзак и улыбнись, улыбнись, улыбнись».

VIII

В комнате по-зимнему холодно, хотя окна наглухо закрыты голубыми шторами, ниспадающими на пол мягкими благородными складками. На полках стоят книги. Правда, теперь она редко читает. На письменном столе — ни пылинки. На низком столике в простом стакане стоит веточка зимнего гиацинта.

Ей ничего не остаётся, как сидеть и ждать. Тихо, терпеливо ждать. Ей нет дела до того, что происходит наверху. Она даже не знает, уехал Рейф или нет. Нет, не уехал, он всё ещё здесь.

Она ждёт, как ни в чём не бывало, будто и не было ничего. Да и что было-то? Встретились они с Рейфом на этот раз, как добрые старые друзья, перемолвились парой слов, о «Мадригалах» больше не вспоминали. Всё тихо. Несколько раз она, правда, столкнулась с ними на лестнице — они вдвоём куда-то шли. Другой раз через стенку слышала, как они откуда-то возвращались поздно вечером. Главное, боль, чувство жжения, которые она постоянно ощущала в голове, прошли, — отпустило, — да и присутствие Вана сильно помогало. Она и внешне изменилась: новое домашнее платье из синего бархата, ниспадавшее складками, придавало её облику классическую строгость и простоту. Друзья говорили, что в своём бархатном одеянии она похожа на колонну Парфенона. Нет, не соглашалась она, — я гораздо старше: стоя у камина, она чувствовала себя старой, как мир, и вконец иззябшей. Как там писал Рико? «Твои остывшие алтари» — вот-вот, она стоит у остывших алтарей, ей холодно, ей три тысячи лет На каминной доске лежат забытые трубки: надо же, та старая, вересковая, тоже здесь! Её вдруг осенило, что время от времени Рейф Эштон наведывается в комнату, когда бывает наездами в Лондоне, а вообще говоря, она толком не знает, где он сейчас, — во Франции или в Англии, да и жив ли он.