Книга Торжество возвышенного - Нагиб Махфуз

Последнее предзнаменование я получил, стоя за дверью квартиры. Я возвращался из театра. Нажал на звонок. До меня донесся голос рыдающей Умм Хани. Сознание помутилось перед встречей с неотвратимой судьбой, и я открылся настежь безутешному горю.

* * *

Через неделю после смерти Тахии следом за ней ушел Тахир. Этого ожидали, врач, ничего от меня не скрывая, предсказал его смерть. У отцовства не было шанса закрепиться в моем сердце. Его мучительное пребывание на этом свете причиняло мне не проходящую боль. Эти дни мне запомнились только рыданием Тарика Рамадана. После того, как высохли мои слезы, пролитые в одиночестве, на людях я уже сдерживал себя. А надрывный громкий плач Тарика Рамадана привлекал внимание коллег по театру. Я задавался вопросом, что это значит? Любило ли ее это животное, которое переехало в дом к Умм Хани, чтобы играть в любовь? Я спрашивал себя о причинах его стенаний не только как вдовец, но и как драматург, ибо и в беспамятстве страдания я не забыл о своих тайных амбициях!

* * *

Вот оно, одиночество. Дом пуст, но в нем тесно от воспоминаний и призраков. Сердце разрывается от чувства вины и горя. Беспощадная реальность с каменным ликом говорит мне неслышным голосом, что все, что я замышлял, сбылось. Я хочу забыть об этом, даже ценой еще более горькой печали. Однако когда страдание достигает предела и касается самого дна, оттуда пробивается свет облегчения. Ох… Возможно, Тарик тайно смеялся в глубине души, демонстрируя соболезнующим свои безудержные слезы. Вот оно, одиночество. С ним печаль, терпение и противостояние. Мне предстоит прожить испытания аскетизмом и гордыней. Погрузиться в работу так, чтобы умереть. Я приступил к созданию пьесы «Притон в старом доме». Внезапно на меня нахлынули такие отчетливые воспоминания, что я увидел Тахию как живую. Меня осенила новая идея. Пусть старый дом будет местом действия, пусть притон будет судьбой, люди останутся те же, но в сущности это будет фантазия, а не реальность. Что из них сильнее? Безусловно, фантазия. Правда в том, что полиция нагрянула в дом, что болезнь унесла Тахию и ее ребенка. Но есть и другой убийца — это мое воображение. Оно сообщило в полицию, оно убило Тахию, оно же сгубило младенца. Настоящий герой пьесы — воображение. Вот, в чем драматизм обстоятельств. В этом будет мое признание, и в этом будет искупление моего греха. Так я впервые напишу настоящую пьесу. Думаю, Сархан аль-Хиляли выбросит ее. Он и иже с ним посчитают, что я признаюсь в правде, которая лежит на поверхности, а не в скрытом замысле. Однако все это — ничтожные потери на пути к искусству, на пути к очищению. На пути борьбы, необходимой человеку, родившемуся и выросшему в грехе и твердо решившему восстать.

Меня охватила творческая горячка.

* * *

В назначенный час я направляюсь к Сархану аль-Хиляли. Месяц, который он взял на ознакомление с пьесой, прошел. Сердце бешено бьется. На этот раз отказ будет последней каплей отчаяния. Однако в его глазах я увидел загадочную улыбку, перевернувшую мою порабощенную горем душу. Исполненный надежды, я присел по его знаку. Он произнес громогласным голосом:

— Наконец ты написал настоящую драму…

Он бросил на меня вопрошающий взгляд, будто спрашивая «Откуда это у тебя?» В этот момент все мои тревоги — пусть и временно — испарились, и я почувствовал, как краска залила мое лицо. Он сказал:

— Великолепно, страшная сила, будет успех. Почему ты назвал ее «Торжество возвышенного»?

Я, смутившись, ответил:

— Не знаю…

Он самодовольно засмеялся:

— Авторы не должны меня обманывать. Наверно, ты имеешь в виду торжество нравственной борьбы, несмотря на то, что кругом одни пресмыкающиеся. А, может, играешь словами, и подразумевается обратное?

Я улыбнулся с довольным видом. Он продолжил:

— Я дам тебе триста фунтов. Щедрость, наверное, мое единственное достоинство. Это огромный гонорар для первой работы.

Если бы ты была жива, то разделила со мной эту радость…

Немного подумав, он спросил:

— Ты как будто ждешь от меня вопросов, которые не дают тебе покоя?

— Это всего лишь пьеса, ее нельзя рассматривать глубже.

— Отличный ответ! Для меня важна только пьеса. Но она вызовет подозрения у твоих знакомых…

Я спокойно ответил:

— Мне нет до этого дела.

— Браво! У тебя еще что-то?

— Я хотел начать писать новую пьесу.

— Браво! Плодотворный сезон… Я жду тебя… Представлю текст труппе будущей осенью…

* * *

В моем скромном жилище меня часто охватывает тоска. Я хотел бы найти другое, но где? Я изменил комнаты до неузнаваемости. Продал кровать и вместо нее купил новую. Тахия значила в моей жизни гораздо больше, чем я себе представлял. В начале, находясь в шоке, я не почувствовал своего горя, но постепенно оно все сильнее давало о себе знать, и единственная надежда оставалась на то, что время его залечит. Многие решат, что я убил ее, но сейчас она знает всю правду. Незадолго до начала осени мои родители вышли из тюрьмы. И посчитав, что долг выше эмоций, я встретил их с любовью и сочувствием. Я нашел их совершенно раздавленными, и тоска моя усилилась. Сархана аль-Хиляли я попросил принять их на прежнее место работы в театр. Обеспечив их работой, я смогу уйти и посвятить себя творчеству. Он не возражал, но они, чувствуя ненависть к театру и к людям, в нем работающим, отказались наотрез. За исключением дядюшки Ахмеда Бургуля и Умм Хани никто не снизошел до того, чтобы их навестить. Я испытывал от этого удовлетворение, потому что события соответствовали описанному мною в пьесе. Отец остался мне чужим, несмотря на то, что ему пришлось отказаться от опиума. Между нами не было никакой связи. Правда, я так и не понял его, и не думаю, что когда-либо пойму и успокоюсь. Пьеса требовала, чтобы я изобразил его жертвой наркотиков и нищеты. Интересно, что он скажет о своей роли? Смогу ли посмотреть ему в лицо после премьеры?! А мать не потеряла связи со мной, она желает участвовать в моей жизни. Но я хочу остаться свободным и мечтаю подыскать новое жилье, хотя бы комнату. Даже если и не питаю к ней любви, то точно не держу на нее зла. Она удивится, когда увидит себя на сцене. Она поймет: мне известно все, что она пыталась от меня скрыть. Смогу ли я после этого посмотреть ей в глаза? Нет. Я оставлю их, прежде обеспечив. Лавка — хорошая идея, которая принадлежит Ахмеду Бургулю. Я надеюсь, что они обретут себя и искренне раскаются.

* * *

Я стою лицом к лицу с Тариком Рамаданом. В театре мы обменивались формальными приветствиями. На этот раз он врывается ко мне с присущей ему грубостью. Он из тех немногих, у кого нет ни чести, ни совести. Сколько раз я упрекал Умм Хани за сожительство с ним. Он начал беззастенчиво лгать:

— Я пришел поздравить тебя с пьесой.

Ты пришел, чтобы учинить подлый допрос. Однако я подыграл ему и поблагодарил. Как бы невзначай он передал мне мнение режиссера: